Раненый вздернул брови и усмехнулся.
— Чего?
Он, очевидно, не понял, о чем у него спрашивают.
Воронова чуть-чуть покраснела.
— Я говорю, тебе холодно сейчас?.. Лихорадит?
— Зачем лихорадит? — почти с удивлением произнес раненый, — не… не лихорадит…
И он отрицательно закачал головой… Все с тем же выражением некоторого недоумения в лице, он опять более пристально поглядел в глаза Вороновой и проговорил медленно.
— Нн-е… ничего…
— А много там еще осталось раненых, когда ты ушел?..
Раненый повел головой назад и немного в бок, в сторону выхода из палатки.
— Тамо-то?..
И, помедлив секунду, вздохнул…
— Много, сестрица… Теперь, гляди, понесут скоро… И-и — сколько!..
Он махнул рукой и потряс головою.
Воронова отошла от него и вышла из палатки наружу… Она еще чувствовала в себе слезы, но слезы в ней словно застыли. Какая-то волна поднялась в ней… Что-то ворвалось в нее жуткое и вместе сладостное… Высоко-высоко подхватила ее волна… и сердце замерло.
Прямо перед ней было ровное место, потом каменистый низкий кряж, прорезанный узким ущельем.
Сражение происходило далеко впереди за этим кряжем. Оттуда сквозь шум ветра слышались глухие выстрелы. Будто лопалось что-то за кряжем с заглушенным гулом, однообразно каждый раз — не тише, не громче.
Она еще не знала, что она сделает сейчас, будто ее бросит охвативший ее внезапно порыв… То жуткое и сладостное, что было в ней, колыхало душу… Сердце рвалось из груди и сжималось с какою-то замирающей болью с каждым ударом пульса.
— И-и, как много… И им ничего не надо… Только посидеть минутку в затишье да покурить… Опять в груди закипают слезы…
Но почему же их не несут?..
Пристально смотрит она в прорез ущелья… Но там — только камни, — как на взвороченной мостовой. Ветер крутит песок между камнями, выметает песок из ущелья, гонит по чахлой траве…
Бух-бух! — доносится из-за кряжа.
Шумит ветер, высоко поднимаются песчаные вихри…
И ей захотелось закричать что-то громко, броситься навстречу ветру… Она чувствовала, что уж не в силах владеть собою… Словно в ней самой был ветер и гнал ее вперед, в самое сердце охватившей в эту минуту, казалось, весь мир бури…
Точно и правда волна подкатывалась ей под ноги… Высоко-высоко взмыла волна…
— Нужно туда, нужно бежать…
III
Она стояла перед этим пожилым человеком с седеющей бородой, с лоснящимся, красным как кирпич лицом, глядевшим на нее несколько испуганно серыми в красноватых жилках глазами.
— Лягьте! — крикнул он ей отрывисто и быстро и в ту же минуту повернулся и вскочил на парапет внизу бруствера.
— Ро-та!..
Она не разобрала, что он закричал сейчас совсем другим голосом, чем за секунду перед тем крикнул ей. Ее поразил только этот голос, немного хриплый, дребезжащий, точно вылетавший из старой, распаявшейся и растрескавшейся трубы.
Прямо перед ней была его спина, широкая, с идущей наискось по выцветшему мундиру портупеей. Она сосчитала звёздочки на эполете и схватила его за рукав.
— Капитан!..
— Пли!..
У ней зазвенело в ушах. Залп, казалось, раздался у ней над головою… Невольно она поднесла руки к ушам.
Капитан обернулся.
— Лягьте, говорят вам!
— У меня все вышло, все бинты…
Сбоку раздался стон.
Она вся вздрогнула нервной дрожью, пробежавшей по всему телу и по лицу и так же нервно, дрожащим голосом крикнула, прижимая концы пальцев к вискам, с мучительной болью в лице:
— О, Боже!..
Капитан опять стоял уже к ней спиной.
— Ро-т-та!
Она повернулась и побежала вдоль бруствера к тому месту, откуда послышался стон.
— Пли!
Снова залп… и потом почти непосредственно за залпом — одинокий запоздалый выстрел…
Этот выстрел точно оторвался от залпа, точно что-то крикнул вслед залпу отчаянно, резко.
И опять зазвучал надтреснутым, дребезжащим звуком голос капитана:
— Слушай команду!..
Капитан затем крикнул еще что-то, может-быть, какое-нибудь ругательство, но словно поперхнулся и вместо того прокричал, тараща глаза, все тем же дребезжащим голосом и тем же тоном, будто продолжал обращаться к солдатам:
— Сестра, назад! Сестра… стой!
И снова, когда его глаза от Вороновой, блуждая по всему брустверу (он искал раненого, к которому бежала Воронова) перешли на солдат, крикнул:
— Выдерживай залп!..
Он повернулся лицом в поле, крякнул и потом неторопливо и медленней, чем раньше, только еще громче, надрываясь изо всех сил, крикнул все ту же команду:
— Ро-т-т-а,!
— Какая-то ожесточенность слышалась в его голосе.
— Пли!
Это «пли» точно кнут хлестнуло по воздуху.
Теперь залп вышел ровный, как один выстрел.
— Капитан!..
Он обернулся.
Она опять стояла перед ним, прижимая к груди ладони.
— Что же я буду делать! Нет бинтов, ничего нет.
Он заметил, что она без фартука.
— Санитары, — начал было он, но голос у него оборвался. Он бросил быстрый взгляд около себя и крикнул:
— Абдулка!
Откуда-то вынырнул невысокого роста солдат, сутулый, широкоплечий, с раскосыми глазами. Только на одно мгновенье взглянул он на Воронову и потом, не мигая, остановил глаза на капитане.
— Давай мои бинты, каналья, и там еще что-то было…
Капитан кричал на Абдулку, будто Абдулка провинился в чем-то перед ним, и капитан на него сердился.
Даже ногой он топнул.
Она схватила его руку и поцеловала.
Он сделал вид, что не заметил этого и еще раз крикнул своим хриплым голосом:
— Давай, давай, каналья… Скорей!
И повел глазами мимо Вороновой…
* * *
Когда на перевязочном пункте капитану, так, как и он тоже был ранен, один из субалтернов, также раненый, высказал удивление, зачем он отослал в общее пользование разные перевязочные материалы, принесенные для себя, он ничего не ответил и долго лежал, молча, смотря вверх широко открытыми глазами. Удивительное спокойствие было в его лице и какая-то грусть и нежность.
Потом он приподнялся на локти и сказал:
— Но как она тогда на меня глядела… Верите ли, никогда в жизни не видел я таких глаз.
И он опять лег навзничь и стал смотреть вверх, и, может быть, это неправда, может быть, это так показалось лежавшему с ним рядом офицеру, — на одну минуту глаза у капитана словно затянуло влагой, и сквозь эту влагу блестел словно солнечный луч.
Раненый
I
Когда в него ударила маленькая японская пулька, в левую ногу, немного повыше колена, он потерял равновесие и скатился вниз.
Падая, он схватился рукой за ветку боярышника, и теперь эта ветка была в его руке.
Он лежал навзничь, откинув руку с боярышником назад вытянув здоровую ногу и согнув раненую; крепко растопырив прижимал он ладонь к раненому месту. Средний палец был весь в крови. Темным, все расплывающимся пятном проступала кровь сквозь сукно под рукой. От сукна кровь переходила на ногти и концы пальцев.
Будто он только что раздавил между пальцами спелую вишню.
Он дышал часто и быстро, бледный, с полуоткрытым ртом, опустив веки… Потом он поднял веки, и веки у него словно застыли; глаза округлились, не мигая, вытаращившись страшно, с выражением страдания и боли. Неподвижно, как у мертвого, остановились в самой середине белков помутившиеся зрачки.
Побелевшие губы растянулись, облегая плотно выступившие теперь между ними, крепко стиснутые зубы; а на щеках, в углах губ, кожа собралась в складки.
Он испытывал невыносимую боль во всем теле. Во время падения он расшибся о камни. Рана меньше давала себя чувствовать, чем те ушибы и ссадины.
Он продолжал держать в руке ветку боярышника, зажав пальцы в кулак, так что ногти впились в кожу на ладони. Временами он чуть-чуть ослаблял пальцы и опять медленно начинал сжимать их, надавливая все сильнее на ладони.
