— Елохов, помоги подняться.

Елохов присел, охватил его правой рукой за спину и стал потихоньку подниматься, держа в левой руке винтовку.

Он видел, как, когда он так поднимал Карпенко, тот закусил нижнюю губу и чувствовал, как по его телу пробежал трепет. У Карпенко словно свело плечи; одно плечо опустилось, другое поднялось почти до уха.

Он протянул вниз руку и осторожно пощупал то место, где была рана.

Потом медленно выпрямился.

Лицо у него побледнело, рот был полуоткрыт, дышал он быстро и коротко, все не закрывая рта.

— Говорил я вам еще вчера… — начал было Елохов, но Карпенко его перебил.

— Веди! — проговорил он тихо.

Голова у него склонилась бессильно. Казалось, шейные мускулы у него сразу ослабели.

Обняв Елохова за шею, он почти повис на нем, продолжая держать голову опущенной и дышать частым, отрывистым дыханием.

Елохов сталь осторожно подвигать его вперед.

До цепи было недалеко, но Карпенко почти каждую минуту говорил Елохову.

— Погоди.

Елохов останавливался.

Карпенко опять, как раньше, опускал руку и трогал рану двумя пальцами то там, то тут по всей перевязке.

Он прикасался к перевязке самыми кончиками пальцев чуть-чуть и сейчас же отдергивал пальцы, но всякий раз после этого он вздрагивал всем телом мгновенной трепетной дрожью и сторонился всем телом, даже голову отклонял в сторону — точно сторонился от раны.

И всякий раз лицо у него искажалось болью, голова запрокидывалась немного, рот раскрывался еще шире, дыхание становилось слабым и неслышным.

Потом он опять шептал:

— Веди…

Долго они тащились так между камнями, кочками и кустами.

Иногда Карпенко спрашивал:

— Скоро?

— Сейчас, ваше благородие, — отвечал Елохов.

— Погоди.

Снова остановка…

Снова Карпенко тянется рукой к ране.

— Да вы не трогайте, — говорит Елохов.

— Погоди, — шепчет Карпенко.

Брови у Елохова сдвигаются. Он умолкает. Лицо становится мрачным.

Он угрюмо смотрит вперед.

Когда они были уже совсем недалеко от цепи, Карпенко спросил:

— Так ты говоришь, я бредил?

— Бредил ваше благородие.

Все также у Карпенко мрачно лицо. Все также угрюмо он смотрит вперед в чащу кустарников.

— Про мать?

— Так точно, про маменьку. Карпенко начинает вспоминать, почему у него с Елоховым сразу стали товарищеские отношения.

«Почему?»

До сих пор эти товарищеские отношения не выразились ни в чем…

Ни в одном слове не проскользнули.

Но он чувствует, что уж не может закричать на Елохова, как раньше. Осталось в нем что-то после какого-то слова Елохова, что стало преградой всяким окрикам и бранным словам.

«Почему?»

Он взглядывает на Елохова.

Как знакомо ему это лицо, широкое, курносое, без усов и бороды, с белесоватыми реденькими бровями.

Все также расстегнут у Елохова мундир. Ворот грязной рубахи виден из-под мундира. Галстук совсем вылез наружу… И в галстуке — две иголки, замотанные нитками.

«Солоха…»

Карпенко вспомнил, как потешаются над Елоховым в роте.

И ему стадо обидно за Елохова и жаль его. До слез жаль.

«За что, правда, на него нападают».

И опять он подумал: «Почему ему стал Елохов так близок!»

Он простак, Елохов, он добрый. Он, может только трусоват немного.

И снова прежняя мысль. Но ему-то что до этого? Раньше Елохова он считал и вовсе трусом. А теперь будто старается его выгородить.

И вдруг он вспомнил:

— Да ведь у тебя нет матери.

И он смотрит на Елохова грустно, долгим взглядом.

— Ваше благородие, — шепчет Елохов, — ваше благородие…

Карпенко видит, как быстро моргают его веки.

На глаза набегают слезы. Нижняя губа отвисла.

— Ваше благородие… Как сейчас их вижу… «Нету», говорю, а у вас слезки — кап-кап…

Выстрел…

Из скалы, поросшей снизу чахлыми корявыми кустами, выбегает японец.

Выскочил, остановился, вскинул винтовку.

Прямо — в упор.

Но Елохов, как зверь, кинулся ему под ноги, сбил на землю и притянул за ствол свою винтовку, которая у него выскользнула из рук, когда он схватил японца за ноги.

За самый почти конец ствола схватил он ее.

Винтовка как-то кувыркнулась прикладом кверху и потом осталась неподвижной.

Карпенко слышал, как захрапел японец… Елохов вонзил ему штык прямо в горло.

В лесу в перебивку затрещали выстрелы…

Елохов подбежал к Карпенко.

— Ваше благородие…

Карпенко сидел на земле, вытянув перед собой ноги, и, наклонившись немного в бок, вынимал револьвер.

— Не зацепило вас?

— Вынь револьвер, — сказал Карпенко, — мне трудно.

Елохов вынул револьвер и подал его Карпенко. Затем стал перед ним спиной к нему, взяв винтовку на руку.

— Умру, — крикнул он, — за вас! Потом прошептал:

— Матушка Дарья Васильевна, молись теперь за Митеньку. Карпенко звали Дмитрием, а его мать — Дарьей Васильевной. Елохов сдвинул брови, стиснул зубы и стоял неподвижно как каменный.

И лицо у него тоже словно окаменело.

Все в нём напряглось, натянулось, застыло…

Казалось, никакая сила не сдвинет его с места. Он точно врос в землю.

Из кустов показалось сразу двое японцев.

Елохов вскинул винтовку и выстрелил. Карпенко тоже выстрелил.

Один японец упал. Другой выпустил винтовку из рук и схватился за плечо.

Пуля, видно, задела его только слегка.

Елохов выстрелил раз и еще раз.

О каким-то ожесточением, нажимал он на спуск, дергая его с силой, почти не ощущая отказа под палацем.

Перестрелка, между тем, впереди разгоралась.

Карпенко крикнул:

— Елохов!

Елохов оставил японца и подошел к нему.

— Нужно идти, — сказал Карпенко. — Помоги.

Теперь Елохов просто взвалил его на спину и понес.

Каким-то чудом удалось им добраться незамеченными до своих.

Елохову дали «Георгия».

До этого «Георгия» никто в роте не хотел поверить рассказу Елохова о том, как он воевал с японцами.

— Вот тебе и баба.

Когда расхворавшийся Карпенко уезжал для поправки здоровья в Россию, Елохов шепнул ему:

— Ваше благородие, а вы не забудьте сказать маменьке, Елохов, мол, георгиевский кавалер. Им, может, лестно будет за меня…

— Сестра, куда вы?

Она ничего ему не ответила… Только подняла на него глаза и сейчас же опустила их, мигнув веками, и прикусила нижнюю губу.

Она была в большой клетчатой шали, накинутой на голову. Шаль выступала над лбом, и от шали на верхнюю часть лица падала тень. Только на мгновенье блеснули ему её глаза, будто вспыхнуло что-то под шалью ясное и светлое и потухло… Она еще больше сдвинула шаль на лоб и стала торопливо закалывать ее под подбородком большой синей булавкой, нагнув голову и придерживая подбородком края шали.

Он видел, как нервно дрогнули её губы и как опять она прикусила нижнюю губу и повела головой в сторону… Потом он расслышал перерывистый, трепетный, всхлипывающий вздох. Губы раскрылись и не закрывались больше. Глаза замигали быстро-быстро, и разом вдруг по щекам побежали слезы.

Торопливо, еще ниже нагнув голову, она скользнула мимо него и направилась прочь от палатки.

Одной рукой она придерживала шаль под подбородком, другой держала юбку сбоку… Она почти бежала. Быстро мелькали её ноги в высоких, на пуговках, башмаках. Ветер относил в сторону края шали и белый фартук.

Синяя с белыми каемками по подолу юбка прилипала к ногам с той стороны, откуда дул ветер.

Доктор двинулся было за ней, сделал насколько шагов и остановился. Приложив руки ко рту рупором, он крикнул громко во весь голос:

— Идите назад, вернитесь! Куда вы?!