Пока Семен расставлял жестянки на полках, Гурин ходил взад и вперед по блиндажу медленными шагами, опустив голову и заложив руки за гарусный пояс своего халата справа и слева на бедрах.

В блиндаже был полумрак: свечку, чтобы было виднее, Семен поставил около себя на полу и совсем заслонил ее от Гурина.

Ни один звук не долетал сюда извне.

Только шлепали по каменному полу туфли Гурина; шлеп, шлеп — с равными промежутками.

Вдруг Гурин остановился.

— Семен!

Семен в то время стоял на полу, на коленях, разбирая консервы, отбирая в руку одни, отодвигая другие.

— А? — сказал он, поднимая голову и глядя вверх через плечо. Он отслонился при этом немного в сторону. Из-за груды жестянок сверкнуло пламя свечи. Расплывчатая тень сзади Гурина, падавшая от него на сырую от покрывавшего ее цемента стену блиндажа, вырисовалась теперь резко и отчетливо. Стена слабо заискрилась, и фигура Гурина тоже определеннее выступала из мрака…

Он стоял неподвижно за спиной Семена. Неподвижно чернела его тень на серой стене… И он казался таким маленьким перед этой громадной до самого потолка остановившейся за ним тенью.

Эта тень словно дожидалась Гурина, чтобы, когда он повернется и опять пойдет по блиндажу, двинуться за ним вдоль стены бесшумно и тихо.

— Так ты, значить, теперь когда идешь?

— После завтра…

— После завтра?

— Да.

— А ты не говорил никому, что у меня делаешь?

— Кому-же говорить…

— Никому?

Гурин качнулся слегка вперед, дернул было руку из-за пояса, но сейчас же оставил руку и совсем низко нагнулся к Семену.

— А! — произнес он у него над ухом тихо, почти шопотом, двинув при этом головой в его сторону. Говоря, он широко открыл рот и когда сказал, рот у него остался открытым.

— Никому, — сказал Семен… — Для чего говорить.

Рот у Гурина сомкнулся. Верхняя губа легла на нижнюю; губы подобрались и потом выпятились. Он пожевал челюстями и выпрямился.

— То-то, смотри!

— Знаю сам.

Гурин опять нагнулся.

— Что знаешь?

— Мало ли какие есть люди.

Семен, не вставая с колен потянулся за коробкой, раньше им отложенной в сторону, и вздохнул:

— Охо-хо…

Гурин дал ему поставить коробку на полку и все тем же потухшим голосом, все также раскрывая рот, как будто хотел крикнуть, громко спросил:

— Какие люди?

— Жулье.

Семен потянулся за другой коробкой.

Стоя склонившись над Семеном, Гурин закивал головой и зашептал:

— Да-да-да…

Потом более громко спросил:

— Так никому?

— Сказал же вам.

— Побожись.

— Ей Богу ж, Иван Петрович.

— Ну, хорошо… Верю, верю.

Черная тень сзади Гурина колыхнулась.

Гурин опять заходил по комнате.

Минуту спустя, он опять остановился на прежнем месте. — Ведь я чего боюсь…

Семен повернул к нему лицо.

— Ась?

— Воров, — сказал Гурин. — Обокрадут, что же тогда: помирать? Ведь я тут на все время остаюсь.

— Торговать будете?

Подумав немного, Гурин произнес несколько удивленно: —Чего?…

— Я говорю, торговать будете?

Гурин отрицательно качнул головой.

— Нет.

Семен опять повернул к нему лицо.

— Чего же так?

Гурин уставился ему прямо в глаза, вытянув шею.

— Нечем, брат.

И он пожал плечами, расставив локти.

— Нечем… А остаюсь… Ты думаешь, почему я остаюсь? Он вздернул брови и наморщил лоб.

Все также пристально глядел он в глаза Семену.

— Почему? — сказал Семен.

Он видел, что Гурин ждет от него именно этого вопроса. Он словно просил у него взглядом этого вопроса.

Гурин вынул руку из-за пояса и сделал рукою неопределенный жест.

— Нет, брат, ничего.

Немного он заикался. Глаза у него искрились. И вдруг Семен заметил маленькую-маленькую слезинку в уголке одного глаза. Слеза у него выступила, как иногда выступают слезы на морозе. Это Семен понял сразу. Во всяком случае Гурин не плакал. Он даже осклабился, растянув губы в какую-то странную трепетную улыбку.

— Все, брат, распустил… Говорят, у меня денег много. Какие деньги! Одному сто, другому триста. Все просят… Теперь вот для того и остаюсь: собрать надо… Да…

Он умолк опять на секунду, словно соображая что-то. Потом заговорил:

— И как получу, так сейчас и в банк, так и в банк — от соблазна.

Гурин только что убил Семена.

Он выстрелил в него из револьвера в то время, как Семен собирался стрелять в него.

Но Семен умел плохо владеть оружием… Он так долго тянул за спуск своего дрянного дешевого бульдога, что Гурин успел пустить в него одну за другой две пули.

Одна пуля попала прямо в руку, другая под сердце.

Семен не уехал из города, как говорил…

На четвертый месяц осады Гурин застал его у себя в блиндаже. Потайной шкап был открыть, на полу валялись жестянки с консервами…

Когда Гурин кинулся с револьвером на Семена, Семен тоже выхватил револьвер…

Тогда Гурин убил его.

Но прежде, чем выстрелить, он крикнул:

— Злодей! Вор! Что ты делаешь?..

— Сам злодей! — закричал Семен.

Гурин никогда не слыхал у него такого голоса. Он кричал, как исступленный. Он еще хотел что-то крикнуть и не мог, только закусил губу. Потом он засопел часто и быстро, широко раздувая ноздри.

— Злодей! — повторил он и заскрипел зубами.

Он прямо в упор смотрел на Гурина и вдруг щелкнул зубами, как волк, и опять раздул ноздри…

Гурину казалось, что он хочет кинуться на него и перегрызть ему горло. Дикой злобой горели его глаза. Дышал он тяжело и весь вздрагивал, точно буря, бушевавшая у него в груди и высоко поднимавшая грудь, сотрясала его всего… И у него не хватило сил совладать с нею.

Опять он попытался говорить и словно поперхнулся словом, словно у него вдруг захватило дух.

Губы растянулись, обнажив белые зубы… Опять скрипнули зубы.

— Злодей, сам злодей!..

Казалось, самое это слово «злодей», с которым он обратился к Гурину, было для него ненавистно, и он хотел растереть его зубами.

— Консервы, — заговорил он, наконец, — вино… На целый полк хватить. Там люди мрут… ранены… Все из последнего…

Семен выхватил револьвер.

Гурин нажал на спуск… раз, другой.

Он почти не слышал выстрелов… Выстрелы, казалось, хлопнули где-то внутри него неясно и глухо.

Перед глазами у него был никелированный ствол Семенова револьвера, и сейчас он видел только этот ствол. Он словно оглох в эти минуты.

Семен упал.

Он подошел к нему и нагнулся…

Семен хрипел и что-то бормотал между хрипеньем.

Потом он перестал бормотать и хрипеть…

Он умер.

С величайшим усилием Гурин вытащил его тело из блиндажа в подвал, вернулся опять в блиндаж и запер дверь на ключ.

Теперь он был один в блиндаже.

Он взобрался на кровать с ногами и сел, прислонившись спиной к стене.

Он не помнил, сколько времени он просидел там.

Он помнил только, как что-то зашевелилось вдруг у него в душе… Будто проснулось что-то и медленно приподняло веки.

И он сам вздрогнул и широко открыл глаза…

Необыкновенно ясно, будто Семен не умер, а был тут где-то, он услышал его хрипенье и то, что бормотал он среди хрипенья, лежа в луже крови.

— Разве я для себя… Я не за деньгами… В госпитале нужно вина…

А, так он, вон какой Семен!..

Он чувствовал, как под кожу у него забрался холод и как стучат зубы…

Вон он какой!.. А разве его узнаешь.

Он сидел, опустив голову, и боялся поднят ее. Он чувствовал, что Семен здесь, и он сейчас же увидит его, как только поднимет голову.

Но он сознавал вместе с тем, что не может не поднят головы.

Семен здесь, и все равно, сколько бы он ни противился, заставить его взглянуть на себя…

И вдруг он закрыл глаза ладонями, вскочил с кровати, согнулся, будто его хотели ударить, отнял потом от глаз одну руку и, вытянув ее вперед, побежал, путаясь в халате, через блиндаж к выходу в тоннеле.