Будто сам собой, помимо его воли, вырвался у него из груди громкий, во всю силу легких крик:

— А-а-а!

Казалось, вся душа его, потрясенная ужасом, рвалась с этим криком…

Он выбежал на улицу.

На улице был ад.

Рвались бомбы, сверкая ослепительно ярким огнем. Несли раненых. Среди грохота рвущихся снарядов слышались стоны.

Вон они те, за кого умер Семен…

Он его убил, Семена… Когда люди, за спиной которых он спасался в своем блиндаже, умирали от недостатка в питье и пище, он наслаждался вином и консервами…

На мгновенье он стал себе гадок. Словно человеческую кровь пил он у себя в блиндаже.

И тут ему вспомнилось какое-то бранное слово, крикнутое ему когда-то одним из его должников.

Он остановился…

Будто кто-то назвал его по имени… Но он еще не мог определенно воскресить в памяти тот момент и то слово.

И вдруг он вспомнил.

Вот оно: «людоед».

Огромная бомба хлопнулась на противоположной стороне площади, вырыв глубокую, сажени в две, яму на месте разрыва.

Он подбежал к краю этой ямы и стал неподвижно. Теперь ему хотелось смерти… Ему казалось почему-то, что и второй раз сюда может попасть снаряд.

Подняв голову и крепко захватив в пальцы воротник халата, он прошептал с мукой:

— Господи! возьми меня…

Вдали завиднелась деревня.

Казаки попридержали лошадей, и они пошли легким шагом, мягко ступая по пыльной дороге. Пыль, клубившаяся все время под ногами лошадей, медленно оседала книзу; позади шагах в тридцати, пыль еще дымилась мутно-желтой волной; но эта волна уж не катилась за казаками, а была почти неподвижна и расплывалась вправо, влево, назад и вперед, как дым от догоревших дров, затягивая серой мутью низкую, жидкую траву по сторонам дороги…

Лошади были потны и мокры. Из-под седел, около серых войлочных потников, выступала пена белыми мыльными хлопьями. Казаки подвигались вперед почти без шума: по глубокой пыли не было слышно стука копыт; только изредка раздавался лязгающий, короткий металлический звук, когда подкова задевала за подкову, да постоянно екала под брюхом селезенка у лошадей.

Солнце уж было на закате.

Большое красное, оно стояло над грядой невысоких скалистых гор; оно казалось совсем неподвижным и словно застывшим на изжелта-золотистом небе. Мягким светом теплились камни и песчаная равнина перед ними… На песке от камней лежали голубые тени.

Кругом было тихо и безлюдно.

Неслышно скользили в горячем свету солнца по пыльной дороге казаки, вытянувшись один за другим. Блестели их пики, будто внутри отполированного острия горели красные угольки и просвечивали сквозь металл, пронизывая его весь золотисто-красным светом. Красный отблеск заката лежал и на лицах казаков, и на одежде, и на их лошадях…

Длинные-длинные тени от них бежали с ними рядом по песчаному плато, отчетливо выделяясь на желтом песке.

Казаков было пятеро: урядник и четверо рядовых.

Когда они совсем близко подошли к деревне, они съехались в кучку.

Теперь уж никакой звук не нарушал тишину степи. Чуть-чуть колеблясь теплились пики в воздухе, горели ровным, широким светом магазинные коробки закинутых за спину винтовок, искрились серебряным огнем короткие стволы, в местах незащищенных деревянной накладкой: возле затвора и на самом конце.

Когда кто-нибудь из всадников шевелился в седле или зачем-нибудь нагибался, оттопырив ногу со стороны, противоположной той, куда нагибался, по всему карабину наискось по спине от локтя до самого уха словно проглядывала вдруг широкая серебряная молния… Казак выпрямлялся снова, и молния разрывалась пополам, вспыхивая опять ярко над плечом и под локтем.

— Ну, что же, ребята, назад, что ль?.. Вон она, деревня…

Голос был сдержанный, словно казак говорил в присутствии засыпающего или спящего человека и не хотел его тревожить… Он обернулся к товарищам, посмотрел на них и оперся рукой о круп лошади…

— А? как скажете?..

Казаки молчали.

Он опять поглядел на них сразу на всех и, помолчав с минуту, сказал:

— Тишь-то какая.

И повел глазами по степи…

Один из казаков приложил ладонь ребром ко лбу прижимая большой палец к виску, а указательным охватил лоб и стал смотреть, немного привстав на стременах, через плечи товарищей в сторону деревни. Потом он отнял от лба руку, опустил ее вдоль тела и проговорил медленно, точно запинаясь, и продолжая смотреть на деревню:

— Будто пустая.

Деревня издали от солнца была вся розовая… Маленькие домишки под камышовыми крышами со скатом в одну сторону обмазанные кругом глиной, казалось, горели и таяли в солнечных лучах; румянились позади их жиденькие, невысокие деревца с белой корой.

Былки камыша, неровно торчащие по карнизу на концах, точно тлели слабо от края до края вдоль карниза.

— Так как же? — заговорил опять урядник, вопросительно поглядывая на казаков то на одного, то на другого…

Голос у него все был такой, будто он говорил в присутствии спящего… Только теперь в голосе, вместе с тем, сквозили и другие нотки… Будто он старался возвысить голос, и это именно потому теперь так странно звучал его голос, словно надтреснутый, словно он не находил в себе достаточно силы сказать, так как он говорил обыкновенно с подчиненными густо и сочно… Слова у него обрывались… Казалось, вот-вот забрали слова силу и сразу вдруг словно соскочили куда-то вниз и разбились как стекло.

Он крикнул:

— Волчков!..

Казак Волчков выпрямился в седле и слегка подался корпусом вперед.

— Поезжай-ка ты, братец, освидетельствуй…

Волчков хлестнул коня, выдвинулся вперед и затрусил по дороге.

Ноги его лошади сразу затянуло золотой пылью…

Минуту спустя, урядник сказал, поглядев в лицо казакам:

— Ишь ты, пыли-то сколько нанесло… И не слыхать как скачет…

И опять повторил, уже ни к кому не обращаясь и словно чуть-чуть удивленно:

— Тишь-то, тишь какая… Ах ты, Господи.

Нижний край солнца коснулся скал; от скал через всю степь потянулись лучи низко над песками.

Скоро лучи стали короче… Тени от скал потемнели. С песков, казалось, кто-то невидимой рукой сдергивал воздушную кисею золотого газа и пески обнажались, принимая свой обычный желтый цвет.

По небу сквозь золото заката просвечивал зеленоватый оттенок.

Уж больше чем на половину ушло солнце за скалы… Через несколько минут только небольшое сияние осталось на том месте, где недавно горел его огненный диск.

Чем ближе Волчков подъезжал к деревне, тем неспокойнее становилось у него на душе.

Пристально вглядывался он прямо вперед перед собою, подобрав покороче поводья, готовый каждую секунду остановить лошадь или повернуть ее назад…

Винтовку он держал наготове поперек седла…

Тишина в степи по-прежнему была полная. Деревня казалась вымершей. По улице против каждой хаты смутно обозначались на земле тени, падавшие от хат… Смутно белели в тени их стены.

Что-то мелькнуло в тени около одной из хат — точно возле хаты лежала белая бумага и ее подхватило и подняло ветром… Несомненно, это была человеческая фигура, но Волчков видел ясно только именно одно — это белое пятно, может-быть, рубашку… Пятно казалось вынырнуло из темноты и остановилось, смутно белея в воздухе… И сейчас же Волчков различил расплывчатые очертания головы и такие же расплывчатые очертания ног, казавшихся совсем черными…

Он попридержал лошадь и затем шагом стал подвигаться вперед.

В ту же минуту белое пятно двинулось в сторону — куда— он не мог различить, вправо или влево, и пропало.

Он продолжал подвигаться вперед.

Сердце его билось ускоренно быстро.

Он все еще не знал, как он поступит: вернется ли назад к товарищам, или доберется до деревни. Учащённым стуком билось его сердце и, казалось, мешало ему решить этот вопрос.