— Проводил?

Сейчас же он услышал, как задышал Иванов. Дышал Иванов всегда с полуоткрытым ртом, шумно вбирая воздух, одновременно ртом и носом. Точно нос у него постоянно был заложен.

— Восьмерка, — сказал Иванов.

Снова послышалось его сопенье. Через секунду Иванов добавил:

— Бубновая.

Во время игры Иванов обыкновенно имел при себе свою колоду карт. Прежде, чем назначить карту, он пробовал счастье: вынимал из колоды, спрятав руки назад, какую-нибудь карту, — какая попадется.

Сейчас в руках у него была бубновая восьмерка. Он держал ее за уголок, приблизив к губам. Пристально смотрел он на руки Цзын-Туна.

— Проводил? — опять спросил Цзин-Тун.

Иванов промолчал, как и в первый раз.

Казалось, он не слыхал совсем, что сказал ему Цзин-Тун.

Карты ложились на столе против Цзын-Туна, направо и налево, почти бесшумно одна па другую, двумя ровными кучечками.

— Восьмерки все не было.

Положив левую руку на плечо одного из играющих, Иванов вытянул шею, наморщил лоб; брови у него поднялись высоко; глаза мигали редко и коротко.

— Бита, — сказал Цзын-Тун.

Восьмерка упала налево.

Иванов вынул золотой и бросил его на стол.

Цзын-Тун теми картами, что остались у него в руках, пододвинул золотой к себе, действуя картами, как лопаточкой, и, не взглянув даже на Иванова, произнёс:

— Желаете?

Он смотрел теперь на человека в форме железнодорожного кондуктора, стоявшего как раз против него.

Иванов бросил на стол еще золотой.

— Я желаю, — сказал он.

Исподлобья он взглянул на Цзын-Туна и закусил чуть-чуть с уголка нижнюю губу.

Цзын-Тун слегка вздрогнул.

Он уже ожидал услышать снова стук тяжелых сапог Иванова но каменному полу…

Он нарочно возвысил голос, обращаясь к кондуктору, так как ожидал, что Иванов сейчас же, как проиграет, уйдет от стола и застучит сапогами. Иванов всегда отходил от стола после неудачной ставки.

Когда игра шла на два стола, Цзын-Тун умел по одному звуку шагов Иванова (если Иванов играл не за его столом) угадать, выиграл он или проиграл. Иванов тогда, ступая но полу, еле волочил ноги, словно на ногах у него были свинцовые гири.

Цзын-Тун одним глазом новел снизу-вверх в его сторону; черненький зрачок перекатился в угол глаза, и сейчас же веки медленно опять наплыли на глаза.

Иванов еще больше закусил губу, потом порывисто сунул руку в карман пиджака, задержал ее на мгновенье в кармане и немного с хрипотой проговорил:

— Другой золотой…

Его рука дернулась кверху, как-то нервно, с дрожью… На стол упал еще золотой.

— А карта? — спросил Цзын-Тун.

— Та же.

— Восьмерка?

— Восьмерка…

Глаза Иванова скользнули мимо играющих куда-то в сторону, в глубину комнаты.

— Пиковая, — произнес он и тяжело перевел дух.

— Пиковая?

— Да, пиковая.

Иванов опять сунул руку в карман. Видно было, как он перебирает в кармане пальцами.

На секунду в уголке правого глаза Цзын-Туна опять блеснул зрачок и сейчас же потух, словно потонул под веком.

Цзын-Тун кашлянул и стал бросать карты.

И на этот раз Иванов проиграл.

— Все? — спросил Цзын-Тун.

Иванов оперся левой рукой на край стола, согнув спину, и опустил на середину стола правую руку, сжав ее в кулак.

Когда он разжал кулак, — на столе оказалась кучечка золотых.

— Валяй! — сказал он и прямо в упор уставился на Цзын-Туна.

Грудь его тяжело поднялась и опустилась.

Цзын-Тун слегка побледнел…

Иванов откачнулся от стола, мигнул веками и выговорил с трудом, будто слова у него цеплялись во рту:

— Ну… я сказал.

— Карта? — произнес Цзын-Тун, совсем так, как Иванов, изменившимся голосом, двигая челюстями медленно и тяжело, словно помимо воли.

— Все та же!

— Бубна или пика?

— Пика!

Теперь Иванов выиграл.

Цзын-Тун поднялся со стула…

— Пойдем ко мне.

Он дернул Иванова за рукав.

Иванов в это время тасовал свою колоду. Он поднял голову и посмотрел на Цзын-Туна.

— А?

Глаза его не мигали, рот был открыт. Он смотрел на Цзын-Туна, но казалось, он его не видит и не слышит, и не понимает, что от него нужно Цзын-Туну.

— Пойдем, — повторил Цзын-Тун.

Только теперь Иванов его понял…

— Пойдем, — сказал он и двинулся от стола, положив свою колоду в карман.

Он шел вслед за Цзын-Туном, громко стуча сапогами, опустив голову и сунув руки в карманы пиджака.

Вдруг он схватил Цзын-Туна за плечо.

— Зачем?

Цзын-Тун оглянулся. На минуту в его глазах мелькнуло выражение испуга… Он словно колебался.

— Ну, идем, — сказал Иванов и опять опустил голову.

— Ты откуда достал деньги?

Иванов молчал.

Он стоял перед Цзын-Туном, опустив голову, как-то весь сгорбившись, держа руки в карманах пиджака.

— Ну!

— Достал, — сказал Иванов, подняв голову и вздернув плечи.

Глаза его широко открылись.

Цзын-Тун забарабанил по столу пальцами.

— Где достал?

Иванов пожал плечами.

— Мало ли где…

И он развел руки…

Пальцы Цзын-Туна выбивали по столу дробь все громче и громче.

И вдруг он неожиданно подступил к Иванову почти вплотную.

— Где, спрашиваю?

Он так и впился в лицо Иванова маленькими глазками.

Руки теперь он держал опущенными вниз, растопырив и согнув пальцы, как будто у него были не пальцы, а когти, и он собирался впиться ими в Иванова.

— Ну, где?

Иванов немного попятился.

Но Цзын-Тун сейчас же опять очутился возле него.

— Где?

Иванов оглянулся на дверь, потом растерянно поглядел вокруг.

— Убил? — зашептал Цзын-Тун, тоже оглядываясь назад. — Убил?… Слышишь?

Иванов побледнел.

— Ведь ты пошел проводить до вокзала?

— Зачем вокзал? — произнес Иванов все так же растерянно.

Неподвижным взглядом смотрел он в одну точку, продолжая разводить руками.

— Зачем?… Какой вокзал?…

— Убил? — снова зашептал Цзын-Тун. — Где ты девал этих барынь?

Иванов опустил руки и быстро-быстро зашевелил пальцами. Нижняя его челюсть тряслась. Глаза забегали по комнате и вдруг сразу, словно увидев что-то страшное, остановились.

Нижняя челюсть отвисла. Еле ворочая языком, он произнес:

— На пустыре…

— Значить, убил?…

— Не знаю…

Все так же быстро перебирал он пальцами.

Голову он держал прямо и прямо неподвижным взглядом смотрел перед собою.

— Как не знаешь?

— Не знаю, — повторил Иванов.

Он словно всматривался во что-то, что пока различал смутно и неясно.

— Не знаю.

Голова его затряслась.

— Не знаю…

А глаза все смотрели неподвижно, слабо, в одну точку.

— На пустыре? — спросил Цзын-Тун.

— Эге, — сказал Иванов. — Эге.

Он кивнул головой.

— Только я не убил.

И он затряс отрицательно головой.

— Нет?

— Нет…

Он снова тряхнул головой.

— Они копошились.

— Копошились?

— Да…

— Куда же они делись?…

На лбу Иванова выступили крупные капли пота.

— Не знаю.

— Может, ушли?

Он снова повторил:

— Не знаю.

Цзын-Тун поспешно оделся.

— Пойдем на пустырь.

— Пойдем.

Они отправились на пустырь.

— Где?

— Вон там.

Иванов протянул вперед руку.

— Там.

Он шел рядом с Цзын-Туном, прямо держа голову. Иногда он спотыкался. Но он все равно не глядел под ноги, о что споткнулся.

Он подвигался вперед как лунатик, как автомат.

Цзын-Тун тяжело дышал. Слова срывались с его губ отрывисто и глухо. Он силился разглядеть то, на что ему указывал Иванов, но ничего не видел.

Вероятно, и Иванов тоже не видел ничего, так как темень была страшная, но ему, должно быть, казалось, что он видит что-то…

Может-быть, он наполовину галлюцинировал.

Наконец, они почти наткнулись на два женских трупа…

Чтобы скрыть следы несчастных, их тела пришлось бросить в реку…