Но Габриэль пообещала, что вернется…

Выше Клермон-Феррана — участок земли на склоне холма. Оттуда открывался замечательный вид. Он сказал об этом сестре и купил землю. Денег она не пожалела. Люсьен занялся строительством. У него получился миленький домик, из известняка, со стеклянным навесом над дверью, крохотным крылечком и каменными окладами на окнах. Что на это скажет Габриэль? Люсьен страшно волновался. Одобрит ли она, полюбит ли этот дом? Наконец он получил ответ: она сочла, что ему не хватило размаху, и хотела, чтобы он устроился как положено, на старый лад. Тут здравый смысл Люсьена взял верх. Сестричка переборщила! Она что же, хотела замок? Люсьен не представлял себя в доме с бесчисленными комнатами, с которыми не знаешь что делать. Как их обставить? И потом, это показалось бы подозрительным. Что подумали бы в округе о таком неожиданном богатстве? Он не собирался порывать со своими друзьями-торговцами, с обувными фабрикантами, со старыми клиентами только потому, что Габриэль хотелось, чтобы он жил в замке. Они пришли к согласию. Пусть будет домик, решила Габриэль. Она снова пообещала, что приедет.

Ни разу она туда не приехала.

Она добилась своего.

Люсьен больше не скитался по ярмаркам, и оба ее брата жили как рантье. Повода для насмешек больше не существовало.

Но в последнем письме она потребовала от Люсьена, чтобы он перестал видеться с Альфонсом, притом в выражениях весьма не любезных для последнего. Люсьен знает, писала она, что Альфонс — сорвиголова. Лучше не иметь с братом никаких дел, не так ли? Не то поневоле он попадет под дурное влияние…

И поскольку Люсьен считался с мнением сестры, такой доброй и такой великодушной, он вновь повиновался. Разлучить братьев? Помешать им видеться? Последняя хитрость Габриэль. Если бы Альфонс узнал, предметом каких щедрот стал Люсьен, он сразу же заставил бы Габриэль сделать то же самое и для него.

Порядок, наведенный в семье, почти сразу оказался бесполезным. Вендор обманывал ее, и Габриэль с горечью увидела, что ее ожидает то, что она однажды уже пережила с Кейпелом, став узницей отношений унизительных и лживых. На самом же деле год 1929 мог бы стать одним из самых прекрасных в ее жизни. Работы на вилле в Рокбрюне наконец-то закончились, строительство дома словно помогло Габриэль проявить себя. Стиль дома, идеи Габриэль в области интерьера служили образцом. Их перенимали, им подражали. Изобретенные ею духи «Номер 5» стали маркой, больше всего продававшейся в мире, и гармония еще царила между ней и фирмой, которой было поручено их распространение[97]. В области создания одежды все, что должно было стать модой тридцатых годов, — ткани, линии (платья до середины икры, юбки колоколом, определенный объем, пляжные пижамы), — все это родилось перед зеркалами ее знаменитого салона. Тем не менее в сердечных делах год принес ей одни разочарования. Габриэль с трудом выносила бесцеремонность своего спутника, не пытавшегося даже щадить ее чувства. Живя в «Ла Пауза», большую часть времени герцог проводил в казино Монте-Карло. Она засыпала его язвительными упреками. А он не допускал, чтобы его обвинили в чем-либо.

Порою вечерами тишина оливковых рощ виллы взрывалась ссорами, хлопали двери. Только что законченный, этот дом, задуманный для жизни прекрасной и счастливой, уже потерял свой смысл.

Странным было их путешествие на борту «Flying Cloud» вдоль далматских берегов в 1929 году. Внезапное и постоянное присутствие Миси в интимной жизни пары, находившейся на грани распада. Поражает тот факт, что, как только в сердечной жизни Габриэль возникали сложности, Мися появлялась и в конечном счете навязывала свое присутствие. Она была на борту, она путешествовала вместе с ними. Правда, у нее были свои причины быть подальше от Парижа. Хосе Мария Серт был страстно влюблен и заставлял ее выносить ежедневное присутствие своей любовницы — молодой грузинки, одержимой неодолимым влечением к самоубийству. Мися отправилась в путешествие, чтобы не переносить больше обескураживающей картины любовного треугольника: «Я вспоминаю Серта, развалившегося в кресле, в окружении двух своих жен, Миси и Русси, распростертых у его ног»[98].

Во время стоянки в Венеции Мися отправилась на поиски Дягилева. Габриэль сопровождала ее. Венеция для нее отождествлялась с повторением: любовные разочарования и Мися, благодаря которой состоялось знакомство с Дягилевым.

Мися получила тревожную телеграмму. Дягилев находился в Лидо, больной, без должного ухода. Речь шла о неожиданном обострении болезни, которая беспокоила его близких на протяжении нескольких месяцев. В Париже его врач был категоричен: Дягилев страдал диабетом в последней стадии. Тогда, пытаясь бежать от удручавшей его правды, Дягилев отправился отдыхать сначала в Германию, потом в Австрию, где мог свободно нарушать запреты.

Как только он вернулся в Венецию, начался кризис. Болезнь походила на мозговую горячку и тиф. Это было ни то ни другое. Но местный врач, дворцовый Диафуарюс, отказавшийся подтвердить диагноз французского коллеги, терялся в «самых смутных предположениях»[99]. Ревматизм, тиф, грипп, сепсис — он колебался.

Дягилев принял Мисю и Габриэль 17 августа 1929 года в своем гостиничном номере. Он по-прежнему был в кровати, но температура спала. Последнее затишье. Он был оживлен, очарователен и строил планы путешествия. Их следующее свидание должно состояться в Палермо. А «Балеты»? Ему не хотелось об этом говорить. Внезапно любовь к музыке сменила любовь к танцу. Любовь необыкновенная, единственная.

Мися ушла от него в убеждении, что он обречен.

«Flying Cloud» вышла в море с двумя пассажирами на борту, стремившимися подавить в себе чувство скрытой озлобленности: Габриэль старалась преуменьшить для себя неверность любовника, а Вендор, хотя и строивший уже планы женитьбы, вновь находил в себе силы, чтобы обнадежить ее.

Мися осталась в Венеции.

Вечером, в гостинице, Дягилев говорил о том, как рад он был снова повидать своих друзей. Он все время повторял: «Они были такие молодые, все в белом! Они были такие белые!» И казалось, вся радость его заключалась в этом слове, в белизне, которой они были преисполнены, в этом была жизнь.

В ночь с 18 на 19 августа Мися, предупрежденная по телефону, примчалась в Лидо. У Дягилева началась агония.

Он не слышал шепота ухаживавших за ним. Он не понял, что означал сухой щелчок чемоданчика, который захлопнула, уходя, медсестра. Она сказала, что он едва протянет ночь. Он не слышал ее. Он не знал, что происходило в его комнате. И в Венеции. Кому говорил он: «Прости…»? Священник, которого позвала Мися, не явился. Снаружи лагуна и вода смешались в предрассветных сумерках. Он не видел, как медленно занимается день. Он умер в первые утренние часы.

Те, кто присутствовал при его кончине, отметили, что в тот самый миг, когда дыхание его остановилось, в углу век появилась сверкающая точка, и из-под них выкатилась слеза. Словно вырвалось наружу изобилие образов, звуков, стран, людей, страстей, иллюзий, придуманных миров. Последний знак, поданный взором мечтателя, перед тем как его заволокло неумолимой мглой.

Как обычно, касса «Балетов» была пуста. Мися использовала наличность, которой она располагала. Надо было оплатить срочные расходы: счет за гостиницу, расплатиться с медсестрой, врачом, надо было… Но у нее тоже не хватило денег. Она отправилась к ювелиру, чтобы заложить драгоценность, стоившую очень дорого, — свое бриллиантовое колье. Делать было нечего. Как иначе организовать Дягилеву достойные похороны?

По дороге она встретила Габриэль, которая только что сошла на берег. Предчувствие. Она умолила Вендора, и тот согласился повернуть назад.

Визит к ювелиру оказался не нужен, и бриллианты остались на шее у Миси. Габриэль взяла расходы по похоронам на себя. Когда они назначены? На сегодня, на поздний вечер. Почему в такое неуместное время? Из-за постояльцев. Нельзя было… Но разразилась гроза. Гондола не смогла прибыть в Лидо за телом Дягилева. Все было отложено на завтра, на очень ранний час. Купальщики, постояльцы не должны были… Был разгар сезона.