Вероятно, Бальсан посчитал, что поместить ее в комнате аббатисы значило бы оказать ей слишком большую честь.

Он относился к ней как к второстепенной гостье. В конце концов, она была не из тех женщин, которых следовало выставлять напоказ, а уж тем более жениться на них. Милая Коко из «Ротонды»… Да к тому же уже не девочка. Ей было уже почти двадцать пять.

Габриэль довольствовалась положением, которое не очень обременяло ее и обеспечивало определенную свободу.

Этьенн сделал ее своей любовницей, но не хозяйкой дома, поскольку здесь она оказалась редкой неумехой. Ее неопытность проявлялась в самые неожиданные моменты. Все в Руайо ее изумляло: комфорт, роскошь ванных комнат, плиты на кухне, которых она прежде никогда не видела, соединявшаяся с домом небольшая забавная пристройка, где Бальсан играл в игру, о которой ей никогда не приходилось слышать, — сквош. Молодые конюхи были единственными людьми, говорившими на понятном ей языке. С ними она чувствовала себя свободно.

Только позже, окончательно расставшись с иллюзиями относительно театральной карьеры, она стала задумываться о своем положении в Руайо. Но что скажет Этьенн? Никогда он не принимал их отношения всерьез. Он предоставил ей кров, но не хотел, чтобы этот жест был истолкован как проявление любви.

Отчасти из-за природной нелюдимости, отчасти ради удовольствия в первые месяцы пребывания в поместье Габриэль никуда не выезжала. Она старалась делать то, чего ждал от нее Бальсан, — развлекать и жить в праздности.

Отдавая все время и средства тому, чтобы удержаться в числе лучших французских наездников, отчаиваясь, когда ему это не удавалось, — с 1904 по 1908 год в списке принимавших участие в скачках с препятствиями он занимал места между первым и тринадцатым, и затраты его превышали доходы, — Бальсан больше не покровительствовал Габриэль, стремившейся добиться успеха. Он был из среды, где праздность считалась естественной, и счел бы причудой, если бы Габриэль упорствовала в желании работать. Но он невольно восхищался тем, как замечательно она пользовалась преимуществами жизни в замке. Он еще не встречал никого, кто бы так любил валяться в постели. «Она лежала, ничего не делая, до двенадцати, пила кофе с молоком и читала дешевые романы. Самая ленивая из женщин…» — признавался он тридцать лет спустя. Но едва речь заходила об утренней прогулке, как ленивица первой была на ногах.

Этьенн, казалось, увидел Габриэль новыми глазами. Просто он жил, не подозревая, что внезапная уверенность в будущем может служить источником счастья. В то время как Коко… До сих пор ей ничем не удалось попользоваться. Поселившись в Руайо, она выказывала желания разумные, но хотела всего сразу: спать столько, сколько хочется, стать во что бы то ни стало лучшей наездницей, размышлять как можно меньше, научиться беззаботности — одним словом, превзойти приятелей Этьенна именно в том, в чем они были сильны. Что такое жизнь, в конце концов? Постоянное «там будет видно».

В достигнутом успехе она видела доказательство того, что вела себя правильно.

Тем не менее трудно понять, как Бальсан, обладая крупным состоянием, позволил Габриэль обратиться к деревенскому портному, клиентами которого были только молодые конюхи да доезжачие. Будь он из аристократической семьи, в его поступке можно было бы усмотреть наследственную скаредность и взвалить ответственность на какого-нибудь предка, путавшего бережливость со скупостью, подобно принцу де Бово, обладавшему значительным состоянием и жившему в окружении сотни домочадцев, но подававшему к столу кислятину, или принцу де Брою, заставлявшему дочь одеваться у портного, шившего ливреи для его лакеев. Но ничего подобного среди предков Бальсана не было. Скупость у молодого человека, расточительность которого превозносили друзья, выдает истинную природу его отношения к Габриэль: она была для него всего лишь протеже, и ради нее не стоило пускаться в расходы. Он не только не поселил ее в просторной комнате аббатисы, но и не считал нужным подарить ей амазонку от Редферна, без которой живущая на содержании женщина, чувствовавшая себя любимой и уважаемой, не обошлась бы ни за что на свете.

Как и в те времена, когда с небольшой суммой в кармане она ходила за покупками к милым торговцам с Часовой улицы, в Руайо Габриэль не церемонясь отправляют за всем необходимым в ближайшую лавочку.

Итак, все было как в Мулене.

Оскорбляло ли это ее? Напротив. Всю жизнь Габриэль оставалась признательна Этьенну за то, что он относился к ней как к девушке из приличной семьи, которой положено было одеваться недорого.

Подобные представления Габриэль следует объяснить тем, что Руайо посещали одни холостяки. Все, что Габриэль узнавала о неведомом городе — Париже, — она черпала только из их рассказов. Поскольку им нравилось повествовать прежде всего о своих похождениях, до нее доходили сведения в основном о полусвете. Так, довольно долго Габриэль считала, что определенная роскошь, все яркое, броское, «разорительное», жизнь на широкую ногу, аллея Акаций и Голубиный тир, возможность выпить стаканчик в «Арменонвиле», сходить в Ледовый дворец и поужинать в «Максиме» — удел исключительно кокоток, на которых ни в коем случае не следовало походить. Иллюзия провинциалки.

Удивительно, но именно это душевное состояние, когда стремление к свободе смешивалось со страхом и робостью, послужило отправной точкой карьеры Габриэль, а следовательно, и целого направления в моде.

Одеваясь по-своему, сторонясь того, что в глазах ее друзей считалось роскошью, Габриэль надеялась избежать участи, которая пугала ее больше всего, — участи содержанки.

Она уже до такой степени верила в костюм, что воображала, будто, не нося его, избежит и связанной с ним роли.

Она и не догадывалась, как быстро приходит в действие механизм светского злословия.

Никого не зная и никуда не выходя, могла ли она подозревать, что вызывает чье-то любопытство? Между тем одного ее пребывания в Руайо оказалось достаточно, чтобы создать ей как раз ту репутацию, которой она больше всего опасалась.

Она была незаконная Бальсана для всех, кто в уединении Этьенна видел доказательство того, что ему есть что скрывать.

Итак, Габриэль отправилась к неизвестному портному в Круа-Сент-Уэне. Мимо его дома проезжали дилижансы, направлявшиеся на пикники. Мода на них, придя из Англии, распространилась в кругах, которые были англофобами в политике и англоманами в привычках. Кто-то собирался травить оленя со сворами маркиза де л’Эгля или просто последить за охотой издали: собачьими упряжками лихо управляли молодые люди в полной экипировке — серо-голубые сюртуки, жилеты, пелерины, красные бархатные обшлага, белые штаны, сапоги. Чередой следовали гвардейцы, отправлявшиеся «поднимать дичь»; брички, битком набитые детьми в сопровождении французских гувернанток, английских нянь, немецких бонн; повозки и кабриолеты с младенцами и итальянскими кормилицами в чепчиках с лентами. Это был непрекращающийся поток прекрасных экипажей, запряженных выхоленными лошадьми.

Изредка попадались также электрические коляски и даже автомобили — последним криком моды была марка «роше-шнейдер», — но они еще так напоминали конные экипажи высотой, формой, занавесками, угловыми фонарями, похожими на дилижансные, что можно было ошибиться. Рев, вырывавшийся из огромного рожка, заставлял лошадей вставать на дыбы, а прохожих — шарахаться. Шоферы, бывшие кучера, пока все еще носили широкие бакенбарды. Выездные лакеи, взятые на пикник, взгромоздившись сзади, держались по обыкновению очень прямо, скрестив руки на груди.

На это и смотрел с уважением скромный ремесленник. Отслужив в Компьене в 5-м драгунском полку и отличившись портняжным мастерством на службе у полковника Гранье де Кассаньяка, он вышел в отставку и открыл мастерскую в Круа-Сент-Уэне.

Выбор был сделан правильно.