Трудно представить себе столь же типично французское местечко, как Варенн-сюр-Алье. Деревня? Нет. Поселок, окруженный пыльной дорогой, с церковью и домом священника, над дверью которого прилажен здоровенный каменный крест, имеющий откровенно кладбищенский вид.

Напротив церкви, в самом центре поселка, на виду, высится весьма претенциозная ратуша, построенная около 1830 года и снабженная своего рода дозорной башней, часы которой отбивают время в пустоте полей. Но здание это было воздвигнуто с целью не только показывать время, но и дать понять гражданам Варенна, что в лице мэра господин кюре имеет серьезного конкурента, тоже способного взметнуть к небу гордый силуэт башни, слышимой и видимой издалека.

Две другие важные точки — вокзал и постоялый двор. Один торчал здесь, казалось, с единственной целью придать пущей важности дяде Полю Костье, другой — служил для того, чтобы во время больших маневров офицерам муленского гарнизона было куда пойти выпить и потанцевать.

Со времен дилижансов в гостинице Варенна ничего не изменилось, и было свое очарование в старых стенах, в двойной деревянной галерее, с которой каскадом стекали розы, пышущие мощной природной энергией, над цветами роем вились пчелы.

В Варенне почти не было торговли, главная улица кончалась в поле.

В сущности, Варенн был всего-навсего железнодорожным пунктом, торговой станцией, улицей, проложенной средь полей. Вокруг простирались волнистые луга и благопристойные холмы, ничто не нарушало гармонию ровной и отчаянно скучной местности. Про такой пейзаж принято говорить, что он действует успокаивающе.

Дом тети Жюлии выглядел совсем не по-крестьянски. Это был каменный особнячок, крытый красной черепицей и стоявший в стороне от дороги. В нем не было ничего вычурного — ни крыльца, ни навеса, его отличали, скорее, робкие поползновения на буржуазную строгость, а беседка, две безупречно симметричные клумбы и сарайчик со всегда закрытыми ставнями придавали ему какой-то неуловимо пригородный вид.

Когда Габриэль, выросшая в одиночестве, воспитанная в монастыре, попала на эту землю обетованную, она восприняла ее как таящую почти столько же неприятностей и опасностей, что и монастырь, но только еще более грозных, ибо они не были столь явны. Она проводила каникулы в Варенне, чувствуя себя узницей многочисленных запретов, ее родные жили в страхе, вечно опасаясь того, что ошибка, опрометчивый поступок, досадные траты вновь низведут их до уровня пролетариев, откуда они вырвались с таким трудом. «Разве это жизнь»? — думала Габриэль. «Сплошной обман», — говорила она себе. Очень быстро ее несогласие с семейным укладом стало очевидным. Семья усмотрела в этом дурной характер. «Разве я виновата, — думала Габриэль, — что не боюсь рисковать? И почему в этом доме нет никакого чаровства?»

Откровенничая с Адриенной, Габриэль сумела заразить ее своими надеждами и убедить в том, что жизнь должна быть совсем другой. О родственниках она говорила с сарказмом. Постепенно Адриенна переходила на ее сторону. Ей тоже захотелось, чтобы в жизни было хоть немного места неожиданности, которой так боялись ее родные.

Но Габриэль первой признала, что страх, в котором жила тетка, словно в скорлупе, — по-мещански осмотрительной она стала, только выйдя замуж, — не вытравил в ней иных, ценных качеств, тех, что не связаны с классовой принадлежностью.

Тетя Жюлия была наделена воображением, и у нее были золотые руки. В работе она отличалась веселостью, проистекавшей от изобретательности и умения переделывать вещи, преображать их. Она знала, как много таит в себе кусочек ткани, умело накрахмаленный. Внезапно Габриэль, которая умела шить так же хорошо, как и Адриенна, — недаром она была ученицей монахинь, — почувствовала, что работу тети Жюлии отличало удивительное качество — фантазия. В монастыре работа сводилась к аккуратности и прочности. Но фантазия? Изобретательность? Их не было в программе сиротского приюта. И тем не менее… Габриэль поняла, что это очень важно.

Тетя Жюлия умела украсить корсаж гвоздикой, сделанной из искусно сложенного и обрезанного по краям носового платка. Из маленького никчемного куска материи она могла сделать плиссированные воротнички и фестончатые манжеты, чтобы оживить строгие платья своих племянниц. А ее шляпы?

Шляпы были единственной роскошью, которую она себе позволяла.

Чтобы сделать покупку, раз в году она специально отправлялась в магазины Виши, соседнего города, который в представлении Габриэль был синонимом блеска и роскоши.

Никогда прежде Габриэль не слышала, чтобы женщины говорили о своих шляпах. Подобная изысканность в Обазине была неведома.

В дни покупок, вернувшись в Варенн, тетя Жюлия звала Адриенну и Габриэль и, вооружившись ножницами, принималась за переделку шляп, украшая их аксессуарами собственного изобретения. Завязки, отделка тесьмой, поля приподнятые, волнистые… Адриенна и Габриэль помогали ей создать новое чудо. Но форма головного убора почти не менялась. Все, что изобретала тетя Жюлия, всегда было связано с привычными женскими шляпками, и булавка была их непременной принадлежностью. Она вдохновлялась неосознанными вкусами тех, для кого чепчик, хрупкое чудо, был символом женственности, и в еще большей степени нерешительностью тех, кого не удовлетворяли новомодные веяния шляпного искусства. Провинциальный дух.

Когда тетя Жюлия шила и готовила, молчаливое, незаметное несогласие между ней и ее племянницей-бунтаркой исчезало. Что уже тогда Габриэль ставили в вину? Что она строила слишком большие планы… Что была непохожей на других. Но враждебность, питаемая тайными умыслами, исчезала, ибо обе любили хорошо сделанную работу. Дело в том, что в бельевой и на кухне пристрастие к жесткой экономии и страх остаться без куска хлеба, владевшие Шанелями из Варенна, внезапно отступали перед свойственным концу века стремлением пожить всласть.

Это было время дородных красавиц…

Время, когда худоба вызывала отвращение…

Это была эпоха, когда застолье было возведено в ранг искусства, и самая скромная хозяйка знала, что непременным условием хорошего обеда, который мы делим с другими, подобно любви, отдыху или мечтам, было навевающее покой белое пространство скатерти во всей его бесполезной и тленной красоте.

Скатерти… Простыни… Все женщины в доме заботились об их белизне…

Со времен Варенна на всю жизнь унаследовала Габриэль и определенную манеру выражаться. Она невольно заговорит так полвека спустя, когда будет пробирать своих молоденьких швей: «До каких же пор ты будешь мне заглаживать складки черт-те как! Можно подумать, горная дорога! Нет, и это ты называешь работой? Ты бездарна, детка моя. В твоем возрасте я бы расправилась с этим пластроном мигом. Что это за халтура? Ну-ка! Разгладь все это заново… И чтоб никаких морщин!»

Так говорила тетя Жюлия.

И в то время, пока вдалеке посвистывали поезда дяди Поля, а в небе через равные промежутки времени сталкивались соперничающие звуки колокола и часов, тетка и племянницы подолгу рассуждали о том, с какой силой следует налегать на утюг, о степени влажности салфетки, через которую надо гладить, о том, как справиться с самым сложным рукавом с помощью настольной гладильной доски, как заложить складку, загладив ее ногтем, как определить нагрев утюга, осторожно поднеся его к щеке, как… Все это при слабом отблеске углей, на которых грелись утюги.

Признавала она это или нет, но, несмотря на ненависть к своему прошлому, именно в Варенн-сюр-Алье, у дяди-железнодорожника, сирота из Обазина познала значение слова, которое годы, проведенные в монастыре, лишили смысла, — «дом».

Однако самое поразительное заключалось в том, что это же слово и все связанное с ним соединялись в ее сознании с желанием побега.

Чем стал для нее Мулен?

Габриэль была всего лишь молодой крестьянкой, воспитанной монахинями. За два года пребывания в пансионе она видела город крайне редко — либо во время групповых прогулок, либо когда появлялась тетя Жюлия. Все вместе — Жюлия, Габриэль, Антуанетта и Адриенна — шли на вокзал, а оттуда отправлялись в Варенн.