В легком пару глажки, в запахе разогретых утюгов, в липнущем к пальцам крахмале возрождалась атмосфера товарищества времен Мулена. Быстрые движения. Немногословье. Никто не жалел усилий. Все было, как когда-то. Почти монашьи головные уборы переходили из рук в руки, и, пока рослые красноштанники сражались на фронте, сестры Шанель снова шили.

Наспех разработанной формой для медсестер и ограничивается вклад Габриэль в национальную борьбу. Ее ни разу не видели среди раненых в «Руаяле», не стала она и медсестрой. Позже фронтовики — по крайней мере те, кто уцелел, — удивлялись. В частности, Бальсан: «Тебя не слишком-то было видно, Коко». Почему она тоже не пошла в медсестры? «Не по моей части», — отвечала она. И ни одного визита, даже тогда, когда «поездки на фронт» стали почти модой среди возлюбленных, будь то жены или любовницы. «Не в моем духе», — говорила Габриэль.

На все у нее был ответ. Но она никогда не раскрывала глубинных причин своего отказа.

В действительности же она хотела во что бы то ни стало порвать с прошлым. Для этого был единственный способ: избегать его свидетелей, то есть военных.

В первые дни сентября на фронте отступали повсюду, теперь говорили не «немцы», а «боши», и правительство Франции находилось в Бордо. Довиль принял второй поток беженцев: вновь помещики, на сей раз из департамента Сены и Уазы. Но этих Габриэль знала, она видела их издалека, красавцев-охотников в белых галстуках и амазонок в треуголках, в то время, когда жила у Бальсана.

Ее растущая известность привела к тому, что теперь они считали возможным здороваться с ней. К тому же шла война. Наконец, этим дамам тоже надо было освежить гардероб. Поэтому с ней здоровались… Было сказано несколько сдержанных слов. Так Габриэль узнала, что поместье Этьенна занято немецким штабом. Какую это причинило ей боль! Солдаты и армейский беспорядок в доме, приютившем ее, в саду, который когда-то казался ей самым красивым на свете.

Но происходившие события имели для профессиональной жизни Шанель самые непредвиденные последствия. В некотором смысле они ей благоприятствовали. И она вынуждена была констатировать, что война, грабившая одних, помогала ей выковывать будущее. Странно складывалась ее судьба: чем сильнее неприятель угрожал Парижу, тем больше возможностей стать свободной и ни от кого не зависеть появлялось у Габриэль.

Когда немецкие армии оказались всего в тридцати километрах от столицы, Гальени окружил город колючей проволокой и завербовал сорок тысяч гражданских на рытье траншей. Театры не работали. Актеры, актрисы, авторы, критики уехали. Они заполонили Довиль.

Это были последние беженцы.

Комнат не хватало. Но холл «Нормандии» принял свой обычный вид, хотя прежнего веселья не было[31].

Что касается Габриэль, то, не зная, куда усадить своих клиенток, она вынесла столы и стулья на тротуар и устроила салон перед дверью, в тени большого опущенного навеса. Праздность. Тревожная болтовня. Противоречивые новости. «Мэр Довиля с величайшим трудом прекратил пораженческие разговоры и приказал молчать»[32].

Последние из прибывших давали понять, что с французской стороны что-то готовится. Возможно ли это? Все знали, что в распоряжении Гальени находятся только изможденные солдаты. К французам, еще не оправившимся после удара под Шарлеруа, добавились обескровленные войска сэра Джона Френча. Тогда для Габриэль началась пора лихорадочного ожидания. Она наконец поняла, что испытывала Адриенна. В течение долгой жизни, дважды быв свидетелем страданий страны, причиненных войной, только в этот единственный раз она разделяла боль своих соотечественников. Дело в том, что при штабе сэра Джона Френча одним из офицеров связи служил лейтенант Артур Кейпел.

6 сентября случилось нечто удивительное: в Довиль прибыли стада. Они заняли ипподром под бдительным оком охранников, наскоро превращенных в пастухов и одетых в полувоенную одежду. Это были солдаты войск территориальной обороны, приехавшие из Парижа и получившие задание охранять резервы говяжьего мяса.

С начала войны голосов простых людей не было слышно в Довиле. И вот в этом почти нереальном из-за своей роскоши мирке вдруг заговорили горожане и крестьяне, кучера фиакров, возчики, представители крепкой и казавшейся такой надежной человеческой породы. Они были свидетелями изменений в столице. Закрытые магазины, гражданские, занимавшиеся строевой подготовкой на эспланадах, газеты, состоявшие из одной страницы и ограничивавшиеся публикацией коммюнике, реквизированные такси и автобусы. Их засыпали вопросами. Их заставляли рассказывать о войне. Их слушали, словно арабских сказочников.

Так беспечный город осознал то, что готовилось: со своими пуалю и измотанными томми Жоффр переходил в наступление. Пришел его приказ: «Умереть, но не отступать». Для дам в длинных юбках началось нервное ожидание. Перевозящие подкрепление, трясущиеся по военным дорогам парижские такси вошли в легенду. Это была Марна: Париж был спасен.

Стада ушли вместе со своими пастухами. Без них стало пусто. О них жалели. Но надо было кормить солдат. В Довиле осталась привилегированная публика.

Дамы самого высокого происхождения осмелились тогда на то, о чем два месяца назад и не помышляли: они стали купаться.

Габриэль Шанель придумала для них весьма целомудренные купальные костюмы, в которых шаровары доходили до колен.

В середине октября Габриэль получила известие от своего брата Альфонса. Каллиграфический круглый почерк без единой помарки, который она хорошо знала, — послушные «а» и аккуратно уложенные в строку, словно яички в корзинку, «о». Каждая буковка выписана как положено — где тонким штрихом, где нажимом, — так писали все, кто, подобно Альфонсу, учился грамоте у сельского священника.

Будучи мобилизован, Альфонс писал сестре перед отъездом на фронт. Он отправлялся в 97-й пехотный полк, оставляя без всяких средств в севеннском поселке беременную жену Мадлену Бурсари и маленького сына. Их свадьба была отпразднована 17 ноября 1910 года в Балансе, и уведомления о ней были разосланы членам клана на поздравительной бумаге, обычно продававшейся на ярмарках. Габриэль, в то время начинающая модистка, сразу же поздравила своего дорогого Альфонса.

Четверо детей Жанны Деволь не теряли связи друг с другом. Писать Альфонсу, следить за его приключениями, такими же, как у Люсьена, поздравить его по случаю свадьбы — пока Габриэль не в состоянии была сделать больше. Она знала, что, едва достигнув возраста, когда они смогли работать, упрямец Альфонс и послушный Люсьен были помещены учениками к ярмарочному торговцу, что несколько лет назад они собирали кору на склонах горы Эгуаль, потом добывали уголь на одной из севеннских шахт. Братья Шанель расстались только в 1907 году, когда Люсьен завербовался в пехоту. Ему было восемнадцать лет, и он, хотя характера был миролюбивого, мечтал о карьере военного. Но через год его комиссовали, и он снова оказался без средств.

Тогда ему представились две возможности: отправиться на север к отцу, осевшему в Бретани, или пуститься в дорогу с Альфонсом, ставшим в Гаре «разъездным продавцом газет». Люсьен остановился на первом варианте. Он не был злопамятен. Приехав к отцу, он ясно показал бы папаше, что не сердится на него.

После смерти жены Альбер Шанель из трактирщика снова превратился в ярмарочного торговца. Родитель, которого Габриэль сделала сперва виноделом, затем «без вести пропавшим», перед этим наделив его судьбой человека, много путешествовавшего и добравшегося аж до Соединенных Штатов, чтобы сколотить там состояние, довольствовался тем, что священнодействовал на ярмарке в Кемпере. Все члены клана об этом знали. Всем было также известно, что он вновь принялся бегать за женщинами и что у него развилась явная склонность к выпивке. Но этих прегрешений было бы недостаточно, чтобы отлучить его от клана, если бы не другое.