Что касается ее попыток на хореографическом поприще… Разочарование наступило быстрее и не было таким острым. Тем не менее существует немало фотографий, где в объятиях Сержа Лифаря мы видим стареющую Шанель, пытающуюся изобразить довольно жалкие антраша. Она продолжала мечтать.

Начиная с 1911 года Габриэль уже стала относиться со всей серьезностью к клиенткам, все более усердно посещавшим ее ателье и старавшимся завладеть моделями, которые Шанель придумывала для себя. Тем самым они побуждали ее расширить поле деятельности. Она бы хотела заставить своих клиенток носить майки наподобие тех, что Артур надевал на пляже или во время игры в поло. Или свитеры и блейзеры. Почему их производили только в Англии?

Идея осталась на стадии проекта.

Ей казалось, что женщины не настолько готовы, как они говорили, к тому, чтобы принять ее новации. Носили еще слишком много финтифлюшек в стиле Дусе, слишком много безделушек в духе Пуаре. Пока следовало ограничиться шляпами.

Габриэль придется утратить еще несколько иллюзий, пока профессия станет единственной целью ее жизни.

Она любила, была любима. Ей исполнилось двадцать восемь лет. Она была красива, но главное — она была неподражаема. Тоненькая, темноволосая, искрящаяся жизнью, поразительно гибкая, обладавшая странным очарованием, Габриэль уже открыла то, что затем станет секретом «привлекательности по Шанель»: ей можно было бы дать лет на десять меньше. Ее мастерская? Пока это было только времяпрепровождение, финансировавшееся Артуром Кейпелом. Она занималась шляпами только потому, что не хотела разочаровывать его, ибо от Боя она ждала всего.

Нет ни малейшего сомнения, что она страстно хотела выйти за него замуж. Счастье, респектабельность, уважение общества — вот что, вместе с состоянием, принес бы ей этот брак. Никогда о нем не заходило и речи.

В чувстве Артура Кейпела к Габриэль не было никакой снисходительности. Он полностью отдавался тому, что испытывал, бывал с нею в свете и представлял ее своим друзьям, будучи вхож повсюду. Естественность Габриэль и ее язвительная колкость были теми качествами, которыми он восхищался особенно, поэтому Бой настаивал, чтобы она принимала участие в разговорах. В начале связи для нее это было пыткой. «Что ты думаешь по этому поводу?» — спрашивал он. Ничего толкового… Неразвитость Габриэль была ужасной. Если беседа не касалась модных куртизанок, рекордов некоторых жокеев и чистокровных жеребцов, что она могла сказать? Что боа огненного цвета Лианы де Ланей было самым длинным, что в корсете красавицы Отеро было больше всего пластинок, что у Луизы Балти был самый острый язычок и что Клео де Мерод была красавицей из красавиц… Вновь и всегда рекорды. Вечная болтовня кокоток.

Именно Артуру Кейпелу Габриэль обязана тем, что вырвалась из узкого мирка галантных развлечений. Если ничто не смогло изгладить ущерба, нанесенного ей прошлым, — и в течение жизни она неоднократно от этого страдала — по крайней мере ее подругами перестали быть одни только дамы полусвета.

1911 год стал поворотным. Счастливый год, каких Габриэль знала не много.

Бой познакомил ее со своей любимой сестрой, Бертой. Это была совсем молоденькая девушка, которую восхищал пример брата. Берта мечтала бежать из Англии и жить свободно, не таясь, отдаваясь страстям. Она хорошо приняла Габриэль, и та стала искать ее общества. Иностранка… Это был новый объект для наблюдений. Жалеть Габриэль не пришлось. Берта приберегла для нее не один сюрприз.

Именно Артур Кейпел ввел Габриэль в мир театра. Это была среда очень свободная, где добродетель не значилась среди основных достоинств, но она была все же куда привлекательнее, чем обычное окружение Габриэль. И потом, здесь не считали, что единственное оружие женщины — дар обольщения. Артистки говорили даже, что главное — талант.

В глазах артистов, которые в большинстве случаев начинали так же трудно, как она, неопределенное положение Габриэль проходило незамеченным. Ее не спрашивали ни кто она, ни откуда. Перестав стесняться, она наконец смогла стать самой собой.

Воскресенья в Руайо были теперь другими. Не то чтобы там меньше веселились — проказничали по-прежнему, — но Кейпел и Бальсан объединили своих друзей. Приятели Бальсана имели отношение к лошадям, приятели Кейпела были артистами. Компания от этого только выиграла.

Появилась вторая Габриэль, молодая актриса редкой индивидуальности — Габриэль Дорзиа[23]. В лице певицы Марты Давелли, только что с блеском дебютировавшей в Комической опере, компания нашла свою заводилу, а Габриэль Шанель — двойника. Женщины специально подчеркивали свое сходство, причесываясь и одеваясь одинаково. Между ними родилась дружба, глубинная причина которой состояла в том, что ни одна из них не могла смириться со своей участью и хотела быть на месте подруги. Габриэль отдала бы все на свете, чтобы петь, как Давелли, а та, подчиненная жесткой дисциплине своей профессии, ничему не завидовала так, как свободе и любовным успехам Габриэль. Среди новобранцев Руайо фигурировало также молодое животное женского пола, в меру романтичное, которое замечательно могло бы вдохновлять писателей или художников в XIX веке. В прошлом она была актрисой, без особого таланта исполнявшей в театре «Жимназ» маленькие роли элегантных дам. Она называла себя Жанной Лери.

Все вместе эти молодые женщины старались развлечь Этьенна Бальсана.

Однажды вечером метрдотель нанял служанку, и Жанна Лери, неузнаваемая, в накрахмаленных манжетах и плоеном чепчике, подавала блюда, путаясь ногами в фартуке. На следующей неделе некий прелат спросил, может ли епископ остановиться в Руайо по дороге в Бове. Этьенну польстила подобная просьба: Бальсану было приятно, когда к нему относились как к помещику. Он поспешил согласиться и прочел приятелям наставления, чтобы они продемонстрировали хорошие манеры.

Молодые женщины надели самые целомудренные туалеты, а Габриэль поспешно прибавила вставку к своему вечернему платью, которое прозвали затем «епископским».

С наступлением вечера прибыл епископ в сопровождении целой свиты. Габриэль держалась безупречно. Она проводила гостя в его апартаменты. Артур Кейпел, будучи католиком, похвалил ее за то, как умело она обращалась с духовными особами, чего никто не мог ожидать. Но ведь никто и не знал о Мулене, Обазине и долгих годах, проведенных в монастыре.

Но через несколько мгновений, пока епископ совершал свой туалет, в гостиную ворвалась горничная и пожаловалась, что монсеньор пытался с ней заигрывать.

«Банда» грохнула от хохота.

Этьенн заявил, что это «случайность», и потребовал от друзей, чтобы они вели себя как ни в чем не бывало.

Все стали ждать появления епископа. Наконец он спустился.

Обед прошел самым отвратительным образом. Сразу после супа монсеньор принялся пить, не зная меры, затем стал оказывать знаки внимания метрдотелю, обращаясь к нему со словами, не оставлявшими ни малейшего сомнения по поводу его намерений. Он называл его: «Мой шалунишка…»

Только после окончания обеда Этьенн, чьи провинциальность и наивность были, быть может, самыми трогательными его чертами, открыл наконец истину. Фарс был подстроен Давелли. Епископ был статистом из Оперы.

Так проходили воскресенья в Руайо в 1912 году.

Но самой памятной была майская ночь, когда Кейпел и его друзья решили устроить у Этьенна костюмированный праздник, сюрприз которого тщательно скрывался.

Заботу об организации праздника поручили Габриэль, положившись на ее воображение. Она решила сымпровизировать «сельскую свадьбу». Можно угадать, какая реальность скрывалась за выбранной Габриэль темой, заключавшей в себе и то, кем она когда-то была, и то, кем хотела стать. В «свадьбе» костюмы прошлого, одежда принарядившихся крестьян, соединялись с подвенечным платьем, символом ее потаенного желания.

Одежда невесты, жениха и их окружения была куплена в одном из универмагов. Этьенн, более удивленный и растроганный, чем, возможно, он хотел показать, встречал девственницу-новобрачную, одетую в белое линоновое платье, корсаж которого был украшен мандариновой веткой, — это была Жанна Лери; старая дама в сером тиковом платье оказалась Артуром Кейпелом, ребенок в прелестном чепчике — Леоном де Лабордом, а обе Габриэль держались за руки.