Все это для того, чтобы показать подругу художников и поэтов, отправившуюся на поиски денег, вступившую на путь, который десятью годами раньше, но в обратном направлении, прошла Габриэль Шанель, вырвавшись из круга Руайо.

Итак, между двумя подругами было много общего. У каждой были свои тайны. Отношение Миси к Эдвардсу, ее стремление стереть его из памяти, обойти молчанием, напоминало Габриэль, которая держала себя так, словно ничего не знала о Мулене. Она повторяла: «Мулен?.. Мулен?..» — с таким отсутствующим взглядом, словно ее спрашивали о луне.

Разбогатев, Мися чаще позировала своим художникам. Но мог ли Боннар, глядя взглядом знатока на Мисю, сидевшую на скамейке в Вильнев-сюр-Йонн, мог ли он предположить, что в один прекрасный день скамейка превратится в канапе, а сад — в будуар, мог ли Боннар вообразить Мисю в интерьере, где мешались блеск зеркал и атласное сияние стен? Вот вам и портрет: «Мися в будуаре», Боннар, 1908 год.

Представим себе Боннара перед мольбертом, слегка оторопевшего и вспоминающего другую Мисю, Мисю в 1898 году, смеющуюся, радостную, а неподалеку от нее — Лотрек после черт знает какой безумной ночи у одной из его мадам, Лотрек, храпящий с приоткрытым ртом, в брюках с расстегнутой пуговицей, но в полотняной шляпе и с пенсне на носу, а на расстоянии протянутой руки — большая груша. Уже начатая, со следами зубов… Клап! Моментальный снимок. Аппарат Альфреда Натансона (брата Таде) издал «клап», навсегда запечатлев уснувшего Лотрека. В другой раз близорукий Боннар в своей «легкомысленной» шляпе (это было в воскресенье в «Релэ», когда они все прогуливались) застал Мисю и Таде в траве, клап! Там был и Альфред со своим новомодным аппаратом. Какие поднялись крики! Эту фотографию хотели все! «Это Ренуар!» — кричали вокруг. Но он, Боннар, скромно и не говоря об этом вслух, подумал: «Это Боннар». Они с Таде лежали в траве, и Мися легонько прислонилась к его ногам, склонив голову к… Ах, нет! Он не должен во время работы думать о том, как именно эти двое лежали тогда, Таде в сдвинутом на затылок канотье, а Мися, глядя потерянно, словно маленькая девочка, только что узнавшая, что такое любовь. И ее голова, лежащая на… Довольно, Боже мой! Больше не думать о Мисе, принадлежавшей Таде, особенно во время сеанса перед этим канапе, на котором сидела молодая женщина, одетая в атлас, и улыбалась Боннару. Госпожа Эдвардс… Кто бы мог подумать? Боннар писал портрет богатой госпожи Эдвардс.

Полотно Боннара надо показать как следует. Сделаем так, чтобы светлые розы на консоли имели то же значение, что и для художника. Такие пышные, распустившиеся, эти розы… Не просто букет, а, скорее, предлог, чтобы отвести взгляд от Миси и ее словно приглашающей груди, перламутровой и столь же пышной, как розы.

Используем в качестве последнего мазка орден Почетного легиона. Тот, от которого друзья Миси, все без исключения, отказались. Вюйар, Боннар, Валлотон… Чего было ждать от официального признания тем, кто по-братски проводил воскресенья в Вильнев-сюр-Йонн? Что касается погони за наградами… Отведем этому ордену то место и тот смысл, которые несут восклицательные знаки в одном интервью Ренуара: «Разве нам нужна защита? Мы люди. Мы больше чем люди — мы художники! Пусть нас оставят в покое! В покое полном, глубоком и окончательном! Это все, чего мы просим!»

Мися применила к Габриэль то же средство, которое много раз испробовала на себе во время различных житейских бурь. Она считала, что жизнь надо подхлестывать, с ней надо обращаться как с волчком, ее надо хорошенько взбивать, словно тесто, не то она отбивается от рук и затягивает.

Габриэль покорилась. Сперва автоматически. В течение короткого периода — первых месяцев 1920 года — видели, как она повсюду следовала за Мисей, присутствовала, хотя пока и молча, на всех проходивших у нее сборищах. Будь то в музыке или в беседе, Мися очаровывала своих слушателей. «Она нас околдовывала в прямом смысле слова», — писал Жан Кокто. Гостеприимство ее «открытого дома» сильно отличалось от того, что до сих пор знала Габриэль. И даже тон, мечтательный и требовательный, в котором звучало желание быть услышанной, опровергавшееся постоянным «Бог с ним», — даже тон Миси был тем же самым, что у Шопена. Мися, королева Парижа, была полькой в душе.

У нее был собственный мир, ни на что не похожий. В то время как Паскин, Сутин, Модильяни жили на Монпарнасе, а ценность Монмартра стала падать, художники и поэты Миси по-прежнему жили на Холме, по-прежнему на Монмартре проходил парижский период Боннара, Хуана Гриса, Реверди. Хотя «Дом» и был местом встречи авангардистов, писатели и музыканты Жан Кокто и Радиге, Орик и Пуленк встречались в «Быке на крыше», этой ночной прихожей «Русских балетов». Тому было объяснение: более чем когда-либо Мися была связана с танцем. Существовала и другая причина: ее брак с людоедом подошел к концу. Миллионы Эдвардса не смогли возместить того, что друзья Миси и сама Мися чувствовали себя неуютно в его обществе. Она развелась. И хотя третья попытка вновь свела ее с набобом, на сей раз по крайней мере с набобом от живописи.

Иметь в качестве заказчиков одновременно испанское духовенство и Ванделей, разумеется, было совсем не в духе Боннара или Хуана Гриса, и по поводу Хосе Марии Серта можно иронизировать. Разве не смешно, что художник использовал золотую пудру и в одинаковом стиле расписывал фресками своды собора в Више[56], стены здания Лиги Наций, салоны «Уолдорф Астории» в Нью-Йорке и будуары парижской буржуазии? Можно было поязвить на его счет, как Кокто, не отказывавший себе в этом. В письмах к Мисе он называл его «Господин Жожо» или говорил, что «снаряды, падая, издавали мяуканье, словно жирные дикие кошки, вроде господина Серта». Разумеется… Но существовал один факт, который никто не пытался отрицать: однажды вечером, когда Мися и Серт в самом начале их связи обедали наедине в «Прюнье», Серт представил ей Дягилева, и на этом основании признательность артистов из окружения Миси была ему обеспечена. Получить заказ от Дягилева? Разве не этого добивался каждый? И потом, никто не мог отрицать, что третий супруг их общей музы обладал дарованиями, которых были лишены два предыдущих. Как не признать, что он обладал гениальным чутьем на предметы, крайне развитым чувством грандиозного и редчайшим умением соединять противоречивые эпохи? Благодаря ему Мися нашла подходящую себе обстановку. Этим не следовало пренебрегать. Люди великодушные, друзья-артисты первыми признали: «Господин Жожо — талантливый декоратор». В общем, они его терпели. Они находили, что он очень «в стиле „Русских балетов“». В то время Дягилев и его спектакли особенно интересовали Мисиных друзей.

Главным событием этого года было «возвращение Игоря». Стравинский решил принять французское гражданство. Его пребывание в Швейцарии, где он жил с 1914 года, подходило к концу. Все предвидели, что, едва оказавшись в Париже, тот, кто подарил «Русским балетам» «Жар-птицу», «Петрушку» и «Весну священную», вновь обретет свое место рядом с гениальным организатором — Стравинский был любимым композитором Дягилева. Действительно, Дягилев тут же поручил ему «Пульчинеллу». Речь шла о том, чтобы приспособить к темам Перголезе сюжет итальянской комедии, найденной самим Дягилевым в библиотеке в Неаполе. Декорации должен был писать Пикассо, хореограф — Мясин.

Габриэль Шанель в тени Миси наблюдала за подготовкой этого балета. Никто ее не знал. Ее едва представляли. Ее не было слышно. Она смотрела, слушала. Никогда она не присутствовала на подобном празднике. Наконец-то ее никто ни о чем не спрашивал. Никто даже не интересовался, что она здесь делает. Прошлого больше не было. Габриэль ощутила небывалую свободу. Она вступала, сама того не зная, в период, который можно было бы назвать ее славянской эпохой.

Через некоторое время, отнесясь с вниманием к тому, что неустанно повторяла ей Мися, Габриэль позволила себя уговорить. Получая сведения от Жозефа, расспрашивая его всякий раз, как она бывала в Гарше, Мися твердила, что Габриэль надо на время уехать из «Бель Респиро», оставить работу и переменить обстановку. Она повторяла, что именно это для Габриэль сущий ад, именно в этом корни ее страданий. Вырваться куда-нибудь! Габриэль согласилась.