Хотя она жила в эпоху, когда разъезды стали профессиональной необходимостью и в большой степени определяли известность крупных фирм, она царственно презирала тех, кто принуждал себя к деловым поездкам, и продолжала путешествовать только ради собственного удовольствия.

Она сумела воздать должное таланту видных деятелей искусства и именно среди них нашла единственных друзей, которыми гордилась. Тем не менее она восставала всякий раз, когда ее профессию приравнивали к их творчеству, и терпеть не могла, когда ее называли гениальной. Она хотела, чтобы ее считали ремесленником.

Она казалась непобедимой, и магия ее влияния, необыкновенный дар обольщения способствовали ее профессиональному успеху. Но, преуспев, она жила словно в ссылке, ибо потерпела крах в том, что было для нее важнее всего, — в личной жизни. И вместе с тем можно ли женщине быть более независимой, более свободной, чем она? Ее удивительная судьба опровергает тезис, согласно которому равноправие полов является определяющим условием женского счастья. Будучи равна мужчинам в профессиональной сфере, а часто даже превосходя их, в сердечных делах Габриэль Шанель становилась самой беззащитной из женщин. Беда в том, что, хотя ее жизнь была полностью подчинена работе — созданию одежды, самым главным для нее оставалась любовь. А здесь она познала одни разочарования.

Замеченная, открытая, придуманная мужчинами, всю жизнь она работала для женщин. Но так и не сумела полюбить их настолько, чтобы ради них забыть о себе. Каждое существо своего пола эта страстная натура воспринимала как потенциальную соперницу, поэтому даже в старости Шанель видела себя не такой, какой стала, а какой была в лучшие годы, и всеми силами стремилась нравиться, втайне изобретая для этого самые изощренные уловки.

Каждая из ее коллекций была подобна одинокому возвращению, долгому путешествию в тайны прошлого… прошлого, о котором она никогда не говорила.

Ибо больше всего поражает не столько успех Шанель и даже не ее популярность, не огромное влияние, которым она пользовалась, а то, что она сумела остаться загадочной в глазах всех, кто ее знал, поражает то, какие титанические усилия она прилагала, чтобы скрыть свое происхождение. Цель данной книги в том, чтобы показать, с каким искусством Шанель сумела сделать себя непонятной, с каким постоянством она предавалась переряживанию, замкнувшись в него как в самую неприступную из тюрем.

Она жила, одержимая своей легендой.

В Понтее осталось только три дома. Они настолько сливаются с окружающим пейзажем, что кажется, будто возникли из самых недр земли. Кому давали пристанище крутые, полуобвалившиеся крыши, покрытые чернеющим мхом, грубые и массивные стены, сделанные, как и крыши, из неприятного, с металлическим отливом шифера, нарезанного тонкими и острыми как бритва пластинами? Людям или зверям? Трудно сказать. В глубине долины крошечные ручьи вздуваются после малейшего дождя и высыхают при первых лучах солнца. Откуда они берут начало? Куда текут? К чему знать? Ничто никуда не движется, никто не бывает в деревушке. Дорога кончается здесь, упираясь в высокую колокольню, возвышающуюся словно маяк над зыбью холмов. Зачем тут церковь? Для кого? Даже населения большого поселка не хватило бы, чтобы заполнить ее… К чему она в этом уединении?

Если заглянуть внутрь домов через оставленные открытыми двери, можно увидеть следы прежней жизни — длинные сумрачные сараи с висящими недоуздками, старые заржавевшие бороны, серые от пыли опрокинутые тележки, вздымающие к прорехам крыш голые массивные дышла и напоминающие военные машины. От подглядывания становится неловко. На нас смотрит прошлое, прожитое в трудах. Тайны крестьянской жизни. Что же случилось? Отчего подобное запустение? Когда стоишь перед этими заснувшими строениями, вспоминаются «trulli» в Пуйе, «nouraghes» в Сардинии с их укрепленными комнатами и потайными галереями — все самое таинственное, что придумал человек.

И между тем перед нами всего-навсего суровые севеннские фермы, упорно сопротивляющиеся забвению, устойчивые приметы времени, когда эта земля жила и давала жизнь.

Оно далеко, то время. Исход начался почти век назад, когда окружавший деревню лес, простиравшийся на многие тысячи гектаров и состоявший из драгоценных, словно хлеб, каштанов, постепенно начал редеть, пока не превратился в проломленную изгородь.

Каштаны… Именно они когда-то обеспечивали процветание Понтея. Ими жили, их продавали, их ели утром, днем, вечером. Каштаны были пищей и деньгами. В очаге грелся глиняный горшок — в нем варилась еда для всей семьи. На решетах сушились фрукты, которыми зимой кормили скот. И когда кончался срок аренды, когда надо было платить наемным рабочим, когда из центра являлись арендодатели, чтобы получить причитающуюся им плату, с ними рассчитывались каштанами.

С первых дней октября начиналось оживленное передвижение всего, что в Понтее имело колеса, — тележек и двуколок. Они бывали до отказа загружены мешками, помеченными инициалами владельцев, их писали с помощью трафарета. Ф означало Фресс, К — Косс, В — Видаль… Приходилось поторапливаться. Надо было успеть полностью продать урожай, пока торговля шла бойко и цены не упали ниже себестоимости. Поэтому из леса доносился сильный шум — непрерывный гул голосов.

В удачные годы, когда деревья, казалось, грозили рухнуть под тяжестью плодов, фермеры нанимали до тридцати лошадей, чтобы обеспечить быструю доставку товара на рынки долины. Ибо в горах лошадей не было. Только по мулу на каждую ферму, да и то… Но все же это были лучшие времена для Понтея, его золотые деньки.

В ту пору маленькая зала и крохотная беседка, единственное место собраний местных крестьян, не пустовали. Винный погребок с длинными столами и узкими лавками… Вся жизнь деревушки сосредоточивалась здесь, в четырех стенах дома, отличавшегося от прочих построек циклопической мощью фундамента. Над дверью, в каменном полукруге, были выгравированы буквы — А. Б., инициалы первых обитателей дома, Боше, и дата — 1749, время постройки. Тогда же началось и процветание деревушки. Пришлось, однако, дождаться начала XIX века и размаха торговли каштанами, чтобы этот добропорядочный крестьянский дом превратился в кабачок.

За столом собирались страждущие фермеры, сезонники, которых нанимали для помощи в сборе урожая, корзинщики, искавшие заказов, торговцы-разносчики, приходившие из города, чтобы сбыть свой хлам, а кроме того, все те, кого зимой и летом удерживала в Понтее необходимость ухаживать за землей, — многочисленная семейная рабочая сила, юноши, мужчины всех возрастов, лесорубы, пастухи, шелководы. Прижавшись к очагу, подрагивая и слегка раздвинув ноги, сидели вечные старики с узловатыми руками. Кабачок… Он властвовал над бесконечными горизонтами. Пойти туда — значило окунуться в жизнь, услышать шум, отголоски того, что происходило в других местах. Там можно было и свадьбу сговорить. Ибо отцы семейств…

— Вы знаете моего парня?

В самом деле, как же им было не ходить в кабачок? Где бы еще неторопливо крестьяне могли обсудить будущее своих детей? В присутствии кюре Ноя Рура ударяли по рукам, и так был улажен не один брак. Затем за это выпивали. И зачем было искать других свидетелей? Свидетель всегда был один и тот же — владелец кабачка, его приглашали и на крестины, и на свадьбы, и на похороны. И уговаривать не приходилось. Он уже знал по опыту, что, как только церемония заканчивалась… Как было не выпить… Поэтому, позволяя женщинам наполнять кувшинчик, он резвым шагом направлялся в церковь, чтобы неумело начертать внизу документа несколько букв своего имени: Шанель Жозеф, трактирщик, родившийся в Понтее в 1792 году.