Та, что делила с ним тяготы жизни, была связана с воспоминанием о первых месяцах его жизни на Монмартре, когда Реверди только что приехал в Париж и город казался ему наказанием. Какого же южанина не разочаровывал Париж? Взять хотя бы Пикассо… «Я никогда не знала иностранца, менее пригодного для жизни в Париже», — говорила Фернанда Оливье. Но, будь они каталонцами или итальянцами, обратно они не уезжали. Реверди сблизился вначале именно с итальянцем. Это был художник с горящим, странным взглядом, юноша очень цельный в своих суждениях, что должно было понравиться поэту. Итальянец жил на Монпарнасе, но его часто видели на Монмартре. Он заходил к Реверди либо в поисках Утрилло, которого приводил обратно в состоянии такого опьянения, что от шума вздрагивал весь квартал, либо разыскивая свою любовницу Беатрису Гардинге, которую чаще всего находил у Макса Жакоба. Та приходила в ужас от того, что ей снова придется переносить приступы буйства любовника. Его звали Моди. Это был Модильяни, сын социалиста, как и Реверди. Итальянцы, мастерская которых находилась в нескольких метрах от Бато-Лавуара, часто принимали их. Братья Коминетти…

Именно у них Реверди встретился с Джино Северини и Маринетти, у них был свидетелем памятных стычек между старыми апостолами и молодыми адептами футуризма, проходивших в присутствии молодой женщины с большими нежными глазами. Итальянцы считали ее своей. Ее звали Анриетта. Они же прозвали ее Риотто.

Молодая женщина работала в доме моделей квалифицированной подручной швеи, где-то рядом с Вандомской площадью. Никто и не знал, что она влюблена в Реверди. Но в один прекрасный день она бросила работу, и они больше не расставались. Когда жить им стало совсем уж не на что, подруга Реверди начала работать на дому. Она не одна была в таком положении. Жена Агеро[77], молодая особа, всегда в рабочем халате, которую принимали за школьницу, тоже шила на дому. Фернанда Оливье, знавшая обеих, вспоминала, что «они проводили ночи напролет за шитьем, чтобы поддержать своих великих спутников».

Состоялась и свадьба, но когда?

Реверди никому не открылся. Он был так скромен, так боялся быть надоедливым… Он оставил своих лучших друзей в неведении. Ни Брак, ни Хуан Грис, ни Макс Жакоб не знали точно, когда он женился.

И вот пришло время, когда Реверди был освобожден от воинской службы, и тогда у него родилась безумная идея. «Нор-Сюд»… Журнал, на котором не будет значиться имя директора. Всего шестнадцать страничек, первая из которых станет и обложкой. Этого мало, но достаточно для начала. Наконец-то он сможет дать в своем журнале место молодым неизвестным поэтам, таким, как Арагон, будет публиковать Бретона, Тцара, откроет их, привлечет на свою сторону, и тогда, быть может, издатели наконец-то отнесутся к ним с вниманием.

Две женщины заинтересовались инициативой Реверди. Адриенна Моннье, продавая в своем маленьком книжном магазине его журнал, который она считала слишком дорогим — пятьдесят сантимов, — но который, по ее словам, отличался «настроем серьезным и логичным», не просто поддержала Реверди: она запустила его на орбиту. И Мися. Она всячески помогала ему. Она находила читателей для «Нор-Сюд», заставляла подписываться на журнал и, чтобы помочь Реверди, не слишком афишируя свою помощь, купила у него, заставив поэта продать их как можно дороже, книжечки, сделанные им своими руками и напечатанные в ста экземплярах.

«Вещи редкие, предметы драгоценные…» А все, что постановляла Мися, приобретало силу закона. Она передавала их из рук в руки, показывала, требовала дарственной надписи.

«Эта книга в единственном экземпляре написана для Миси», — написал он на рукописи «Между страниц». И церемонно подписался: «Пьер Реверди, Париж, 12, улица Корто, Монмартр».

Помощь Миси выходила за рамки простой поддержки, но сделать больше она не могла. Существование «Нор-Сюд» было недолговечно. На шестнадцатом номере из-за нехватки денег, читателей… И ни один финансист не предложил спасти тихо идущий ко дну журнал.

Следовало бы вписать попытку Реверди в странную атмосферу тех лет, в эпоху крутого поворота от войны к миру. Все изменилось, состояния поменяли владельцев, речи — ораторов. Слово было дано спекулянтам, будто укоренилась привычка показывать зубы, и это был единственный язык, на котором разговаривали. 1918… Умирали уже не от выстрелов, а от смертельных осколков денег. Так и Реверди… Не многим писателям выпало на долю столько лишений. Чтобы он показывал зубы? Кричать — еще куда ни шло… И разоблачать, и призывать людей в свидетели. Но показывать зубы?

Это было не в его духе, точно так же он не мог жаловаться или любезничать с богачами, чтобы выманивать у них деньги. Использовать поэзию в подобных целях, компрометировать ее? Реверди никогда не мог с этим смириться. «Жизнь в обществе — это обширное бандитское предприятие, преуспеть в котором можно только с помощью многочисленных сообщников», — напишет он позже. Автор был не силен в салонных играх. И потом, меценатство умерло. Поддерживали только то, что приносило доход.

С наступлением мира Реверди потерял надежду продолжать дело, о котором мечтал. Разумеется, «Нор-Сюд» принес свои плоды. Именно Реверди посвятил Бретон одно из стихотворений в «Свете земли», а Арагон — самые прекрасные строки из «Фейерверка». Реверди стал более известен, более уважаем, и, согласись он кое-чем поступиться, сюрреалисты охотно приняли бы его в свои ряды. В общем, он завоевал авторитет. К тому же он нашел издателя. Это был самый очевидный выигрыш: его стихи, изданные в трехстах экземплярах. Но можно ли жить одним уважением? Не имея склонности жаловаться, а тем более — устраивать скандал, Реверди избрал самое целомудренное решение — молчание. Он просто отдавал себе отчет в масштабах своей неудачи.

Итак, в 1918 году «Нор-Сюд» перестал выходить. Реверди и слушать не хотел тех, кто пытался ему объяснить, что в некотором смысле он продвинулся вперед. К чему возвращаться в прошлое? Он проиграл, да, проиграл. Издатель, престиж, уважение… Именно об этом и шла речь! И даже о новых знакомствах. Чего ему было от них ждать? Между тем он любил жить. Он находил наслаждение не в удовольствии, а в крайностях. Слишком много пить, слишком много есть, слишком много курить и все прочее до пресыщения, до отвращения и даже до угрызений совести. Не будучи уверен, что счастье существует, он тем не менее любил соблазнять и позволял соблазнять себя, видит Бог… И наконец, «женщины, женщины… Им достаточно одной черточки, одной линии, одного движения или крупицы нечаянности во взгляде, чтобы в них появилась пленительность»[78]. Впрочем, с женщинами не было проблем. Хотя он не был юбочником, они господствовали в его жизни. Но только временами и не в том году. Поэтому он так мало обратил внимания на Габриэль, увидев ее в первый раз. Находясь еще во власти горя, она тоже отнеслась к нему равнодушно. Что не означало безразличия. Они хорошо понимали друг друга. Еще до того, как наступила пора их любви, они уже в 1919 году нашли радость в дружбе. Любопытная связь, начавшаяся с чувства, которое обычно предвещает ее конец.

То, что она с трудом приспосабливалась к странному поведению Реверди, — понятно. Длительное пребывание в Предместье и внезапные побеги на Монмартр, страстный интерес, который он к ней выказывал, и мрачная радость, с которой он от нее убегал. Его манера заявлять о том, как он ненавидит всякие узы. Как разобраться во всем этом, что считать главным? Что было его истинной натурой — определенная беспечность или безразличие по отношению к людям? Эме Маг видел, как однажды, когда Габриэль давала прием, Реверди спустился по ступенькам входной лестницы и, нимало не заботясь о вызванном им удивлении, с корзинкой в руках направился к газону; он намеревался собирать улиток. Но ежеминутно чувствовалось, как в нем вскипает бунт, который он и не пытался скрыть, а в глазах бушует пожар, так поразивший Арагона, «огонь гнева, который я прежде никогда не видал».