Ноябрь 1917 года. Париж переживал любопытную осень. Жизнь в гостиницах била ключом. Считалось хорошим тоном иметь любовника. Наибольшим спросом пользовались авиаторы. Город был перекрестком, где встречались военные всех национальностей, находившиеся в увольнении. Всячески старались развлекать американцев. Но неудачливой миссис Мур не было в Париже, чтобы принимать соотечественников. Ваза с пеплом в колумбарии Биаррица — вот и все, что осталось от нее. Она умерла в гостинице «Крийон» после последнего «даже не очень шикарного обеда». Она умерла, управ с лестницы. Ее смерть была символична. Вся светская жизнь военных времен скользила вслед за ней к пропасти.

Трудности жизни заставляли забыть о том, что накрыли нескольких предателей и расстреляли прекрасную Мату Хари, несмотря на слезы ее адвоката, одновременно и любовника. Одной шпионкой меньше. Что это меняло? Союзники были на краю катастрофы. В Италии — Капоретто, беспорядочное бегство, был опрокинут целый армейский корпус и на правом фланге союзников итальянская оборона уничтожена. В России больше не было ни царя, ни армии, сначала хаос, потом Ленин у власти. Русский колосс оказался на глиняных ногах. Гарантию мощи, на которую рассчитывали французы, у них внезапно отняли. Общественное мнение почувствовало себя одураченным. Восстание произошло в стране, чья роскошь была у всех на устах, но никто никогда не рассказывал о ее драмах и бедах. Закончилось великолепие, с которым не мог сравниться ни один двор в мире.

Не было больше эскорта, не было косматых, бородатых, изумительных казаков, не было самодержца всея Руси, скакавшего галопом в сопровождении сверкающего эскадрона великих князей и адъютантов. Опустела трибуна, где, принимая Пуанкаре, восседали под белыми парусиновыми навесами печальные императрицы и их невинные дочери. Невероятная череда катастроф и просчетов, которыми были отмечены девятнадцать лет царствования Николая II, закончилась отречением, и смертельный залп в Екатеринбурге прозвучал в ушах французских буржуа как предвестник конца света. У них перед носом захлопнулась красивая книжка с картинками. Не было больше царя? Верх изумления. Но французы были не столь глупы, чтобы верить, что Владимир Ильич станет выполнять обязательства Николая II. Тогда, подобно Сганарелю, оплакивающему хозяина и кричащему первому встречному «Мой залог! Мой залог!», мелкий французский вкладчик закричал «Мои облигации!» и стал напрасно сетовать на заем, на который он, опьяненный великолепием, подписался.

На фронте дело обстояло еще хуже. Ждать чуда не приходилось: русские собирались сложить оружие. Грозный Людендорф, главнокомандующий немецкой армией, намеревался снять с фронта, не представлявшего больше опасности, и бросить на Францию сто восемьдесят дивизий, а может, и больше — двести. Немцы обеспечили себе численное превосходство, которое вступление Соединенных Штатов в войну не могло компенсировать. Войска Першинга были уже в Европе, верно. Козырь решающий, только использовать его было нельзя. Американская армия была еще не в состоянии сражаться.

В таких условиях Клемансо был призван управлять Францией. «Война, только война», — он не мог обещать ничего другого. Разумеется, придет час, и Париж встретит наши победоносные войска. Но эта слава могла быть завоевана только через «кровь и слезы». Солдаты перестали звать его «Стариком», и в народе появилась кличка «Тигр».

Как только Клемансо оказался у власти, Артур Кейпел тут же явился к нему. Действуя через голову министров и обойдя ближайших сотрудников Старика, он пренебрег всесильным Манделем[41] и добрался до главы правительства — ничто не могло больше импонировать Клемансо, чем подобный образ действий. Чего хотел от Клемансо Кейпел? Он брался снабжать Францию углем, несмотря на угрозу подводных лодок. Клемансо согласился и при каждом удобном случае нахваливал Боя. Кейпел же возвратился в Лондон. Таким образом он совершил переход из кругов важных в круги руководящие.

В первые месяцы 1918 года Кейпел воспользовался поездкой во Францию, чтобы нанести визит герцогине Сатерлендской[42]. Высокая, осанистая, с повадками королевы — Черчилль пишет о ней как о самой красивой женщине, которая когда-либо существовала, — герцогиня отвечала за санитарный автомобиль в зоне расположения войск. Леди Дадли, герцогиня Вестминстерская и многие другие знатные английские дамы, увлекая за собой дочерей, племянниц и их подружек, занимались тем же. Стало быть, герцогиня Сатерлендская не была исключением. Но приезжал ли сюда Бой ради Миллисент или ради одной из ее медсестер — молодой особы, которую он заметил еще в Лондоне? Она была младшей дочерью четвертого, и последнего, барона Рибблсдейла, чей портрет кисти Сарджента — одна из жемчужин Национальной галереи. Все Рибблсдейлы были похожи на этот портрет, иначе говоря, все они были необыкновенно красивы. Как было устоять перед желанием попросить руки этой молодой женщины? Дочь и невестка лорда, едва выйдя замуж и тут же овдовев, она была хрупкой, наивной, нежной и растерявшейся молодой женщиной. Война отняла у нее все. После мужа — друзей детства. Рядом с ней Бой ощущал себя ангелом-хранителем, этому чувству он позволил разрастись до такой степени, что вообразил, будто любит ее. Тем не менее он колебался. Ведь были и другие возможности. Чего-чего, а хорошеньких вдовушек хватало. И потом, надо было предупредить Габриэль.

Едва вернувшись в Париж, Бой начал жалеть, что ему придется сообщить Коко такую печальную новость. Успех красит женщин: Габриэль еще больше похорошела. Ее дело в Биаррице процветало. Она купила виллу де Ларральд и заплатила за нее наличными 300 000 франков. Она была окружена поклонниками, ею восхищались, она ни от кого не ждала помощи и ни в кого не была влюблена.

Он находил тысячу причин, чтобы оттянуть момент признания.

Между ними опять установилась близость. Вдруг любовь, страсть вспыхнули снова. Бой уверял, что всегда любил ее. Они снова стали жить вместе. Но роковая новость просочилась. В конце концов, не выдержав, Габриэль решила облегчить его задачу. Бою нужно что-то ей сказать? Пусть скажет скорее. Она была готова услышать это, давно готова. В течение многих лет она шла рядышком с несчастьем, стараясь отвести от него взгляд. Вот несчастье и случилось.

Прошло несколько дней, пока Бой решался. Он боялся потерять ее. Только в этом была опасность, других он не видел. Но она настаивала. Тогда он признался: Диана Листер, дочь лорда, он хочет на ней жениться.

Габриэль слушала его без слез.

Через некоторое время поездки Артура Кейпела между Парижем и Лондоном заметно участились. Он был назначен политическим секретарем британской секции Большого совета союзников в Версале.

Для Габриэль эта новость имела только одно значение: Бой будет дольше и чаще жить во Франции.

Он действительно вернулся и, хотя официально был помолвлен с Дианой Листер, продолжал видеться с Габриэль, как и прежде.

Тогда встал вопрос о жилье. Габриэль не могла продолжать жить под его крышей на бульваре Мальзерба. Уехать… Новая пытка. Быть может, худшая. Артур Кейпел принялся уговаривать ее найти дом в ближнем пригороде. Почему такая настойчивость и почему в пригороде? У нее возникли сомнения. Не пытался ли он опять удалить ее? Габриэль догадалась, что дело было и в этом тоже, но было и другое. В предвидении неизбежных жизненных перемен он хотел, чтобы она устроилась в качестве незаконной в укромном месте, где бы он мог видеться с ней.

Короче говоря, она теряла Боя и не теряла его.

Это было время, когда Париж находился под обстрелом недавно изобретенного оружия, дальнобойных пушек, и когда стены Сен-Жерве обрушились на верующих в святую пятницу; это было время, когда грациозные создания отправлялись из «Ритца» к Шанель за ночными туалетами — быстро надев их, они могли показаться в холле, а затем и в подвале гостиницы не просто в ночных рубашках. Габриэль одела их в пижамы. Первый и поспешный набросок брюк, появившихся четыре года спустя. Их стали носить женщины с бритыми затылками, в фетровых шляпах, умело пользовавшиеся карманными платочками и курившие сигары. Эти эмансипированные дамы, одетые, как красивые молодые мужчины, воспринимались некоторыми как оскорбление нравственности.