Итак, не послушав Боя — жить в пригороде значило бы удалиться от него, — Габриэль посылала избранниц в подвал в ярко-красных пижамах. Цвет удивлял. Ее спрашивали: «Почему?» Она отвечала: «А почему бы и нет?» Она захлопнула двери в свое прошлое и не любила, когда ее просили их приоткрыть. Но могла ли она придумать этот костюм, если б не воспоминания о красных штанах?
Перед лицом угрозы со стороны большой Берты, сознательно или нет, но Габриэль мысленно возвращалась к временам Мулена и 10-го егерского. Странное сходство. Завсегдатаи «Ритца», сами того не зная, пришли на смену веселым всадникам из кафешантана.
Потом, к всеобщему ужасу, все началось сначала, словно четыре года борьбы прошли впустую. Снова был прорыв немцев, 6-я британская армия атакована с флангов, и галопом из Понтуаза, Лиона, Невера, Мулена на выручку войскам помчались егеря, которых пыталась забыть Габриэль и которые последние недели были заняты тем, что укрощали забастовщиков, помчались драгуны, и среди них «обожаемый» Адриенны, но было слишком поздно, и перед прорывом глубиной в двадцать четыре километра соединение с британцами оказалось невозможным. Люди Дугласа Хейга отступали, Клемансо без устали ездил от одной штаб-квартиры к другой — ах! эти англичане, что происходит, черт побери, эти славные парни не могли больше сдерживать бошей, — по-прежнему он, словно старый трагический эльф, забирался на триста метров в глубь вражеских позиций и покидал деревню под обстрелом, в то время как с другого конца в нее входили немцы. Столетний Оберон, Тиль Уленшпигель, согнувшийся от усталости, запыленный, появляющийся и исчезающий, не покидал фронт. Он выступал с речью по-английски перед австралийскими войсками, пел с сенегальцами, призывал японцев вмешаться, оскорблял графа Чернина, императора Карла и все, что осталось от двуглавой монархии, возбуждал всех и свирепствовал во Франции: анархистов выкурили из их монмартрских логовищ, сторонники Альмерейды были приговорены к смертной казни, Тигр в ярости рычал на депутатов: «Внутренняя политика? Я воюю. Внешняя политика? Я воюю. Я все время воюю… И буду продолжать до последней минуты, ибо последняя минута будет за нами». Клемансо предпочел Петену Фоша и поручил ему руководство операциями, в бой были введены французские резервы, но и они держались не лучше англичан, и снова был Шмен-де-Дам, катастрофа, семьсот потерянных пушек, восемьдесят тысяч пленных, Компьень вновь под бомбами, враг у ворот Парижа, большая Берта была активнее, чем когда-либо, паника. Консьержи покидали свои привратницкие, кухарки отказывались идти на рынок. Пустынные улицы, битком набитые поезда. Люди бежали из города, сотрясаемого взрывами, бежали как можно быстрее в Биарриц, в Довиль, а там горделивые виллы и обтянутые кретоном канапе вновь раскрывали объятия плачущим дамам. Сколько утрат! Война никого не щадила. Прекрасные заказчицы Габриэль оплакивали мертвых… Лейтенант принц Александр де Ваграм, лейтенант принц Жослен де Роган, капитан принц де Полиньяк, лейтенант граф Жан де Брой де Сен-Жермен, капитан Адриен де Грамон-Лепарр, лейтенант летчик Санш де Грамон, Шарль де Шеврез, Анри д’Ориньи… Тех, кто остался от 10-го егерского, перевели в пехоту.
* * *
Свобода Габриэль состояла том, чтобы быть непохожей на других. У нее не было ни семьи, ни мужа, ни детей, ни погибших на фронте, а значит, не было причин покидать Париж.
Четыре года назад, во времена битвы на Марне, она обзавелась собственной клиентурой в Довиле. Кажется, чего можно было ждать от Шмен-де-Дам? Но сколь чудовищным ни было поражение, оно вновь принесло ей выгоду, задержав Боя во Франции. В Версале Большой совет союзников заседал постоянно. Как можно жениться в таких условиях? Увольнительные были отменены. Женитьба временно отложена.
Случайная квартира, снятая в суматохе города, над которым висела угроза, несмотря на свой диковинный вид и нелепый альков, стала для Габриэль пристанищем, где в последний раз она была счастлива. От стен исходил сильный запах. Словно аромат какао…
Страх остаться без опиума согнал с места их неизвестного предшественника. Он удрал, оставив в шкафах целую коллекцию кимоно, а Мисе Серт — поручение сдать квартиру. Случайность, которой сразу воспользовалась Коко.
Квартира находилась в первом этаже дома на набережной Бийи, окна с одной стороны выходили на Сену, с другой — на холм Трокадеро. Но им не удалось полюбоваться видами, ибо стекла были затянуты плотным шелком. Сумеречное освещение. Несоответствие между низкой мебелью и гигантским буддой сразу поражало при входе. Альков был весь в зеркалах. В прихожей тоже причудливо развешанные зеркала и черный лакированный потолок. Эти детали глубоко врезались в память Габриэль, навязчивыми мотивами появляясь в каждом из ее жилищ. Шанель без устали переносила, видоизменяла их. Без них она испытывала бы непереносимое чувство потерянности.
«Кто видал Коко на Трокадеро?» Вот она и оказалась на Трокадеро. Чего она достигла? В любви ей было отказано, и опереться ей было не на кого. То немногое, чем она владела, стоило ей больших усилий. Ничто не доставалось ей даром, и роль ее всегда была прежней — тайной любовницы, вечной маргиналки. Пусть маргиналки. Она была готова отказаться от борьбы и смириться со своим положением. Но с условием, чтобы то, что составляло ее радость, длилось вечно. Она не представляла жизни без ежедневных неожиданных визитов Боя. Более чем когда-либо она хотела удержать его.
С первыми погожими днями американская армия была готова вступить в дело. Еще несколько тяжких испытаний, сражение в Аргонне, и наступил октябрь. Артур Кейпел вернулся в Англию. Известие о его женитьбе дошло до Франции, когда наметились контуры победы.
Декорацией для его свадьбы послужило одно из владений графства Инвернесс: Бофорт Касл был воздвигнут на холме. Местность вокруг состояла из прихотливого чередования земли и воды. Сомнений не возникало: вы находились в самом сердце Шотландии. Церемония прошла в личной церкви лорда Ловата, зятя невесты и четырнадцатого барона в роду. Угнетало ли Боя воспоминание о девушке из севеннских лесов в тот момент, когда его принимала в свое лоно семья, прославленная не только знатностью, но и оригинальностью? Лорд Ловат благодаря своим исключительным знаниям пользовался авторитетом в палате лордов. Надо прибавить, что во время бурской войны он командовал частным полком, Lovat scouts, сформированным из людей его клана, воспитанных на его землях и зачисленных в полк его заботами. Его дети и близкие заполняли дом, где столы, большие фарфоровые вазы в восточном стиле, камины, ширмы, абажуры, подставки, заваленные тканями, и прочие многочисленные атрибуты викторианской эпохи мало-помалу смягчили первоначальный суровый облик крепости. Гостеприимство Ловатов было ни с чем не сравнимо. Они производили впечатление людей, с рождения лишенных предвзятости. Политических недругов, тори или либералов, молодых людей, только что выпущенных из Оксфорда и щеголявших умеренным социализмом, исповедовать который было принято среди студентов из высшего общества, проповедников и поэтов — таких как Рональд Нокс[43] и Морис Баринг[44], — всех их принимали, и единственный риск, которому можно было подвергнуться, остановившись в Бофорт-Касл, — это заразиться идеями Рима, ибо — вещь крайне странная для шотландского аристократа — лорд Ловат был католиком.
Добрые люди с удовольствием расписывали Габриэль великолепие этого жилища, широко распахнувшего свои двери Бою. Вот он и добился того, о чем мечтал всего сильнее: солидного положения в обществе.
Артур Кейпел перешел в другой лагерь.
Габриэль Шанель решила, что теперь ее свобода в том, чтобы обзавестись садом. Там можно было бы отдыхать от работы. Сирень, розы, прекрасный вид — ей надо было чем-то отвлечься, чтобы забыть свою любовь. Она поверила, что стремится именно к этому, и сняла в Сен-Кюкюфа виллу «Миланез», где собиралась проводить дни в одиночестве. В Париже кричали о победе, плакали и пели, беснующаяся толпа бурно приветствовала Клемансо, но Габриэль не принимала участия в празднествах. Но только ли одно желание одиночества и покоя руководило ею при покупке уединенной виллы в Сен-Кюкюфа? Разве не осуществила она пожелание Боя? Тихий, спокойный дом, где бы она могла жить вне досягаемости. Сладость Сен-Кюкюфа нисколько не помогала Габриэль свыкнуться с ее горем. Обида была жестокой.