Удивление перешло в остолбенение, когда оказалось, что при этом на Мисе было «ее великолепное колье из бриллиантов в три нитки». Дело в том, что в 1926 году клиентки Шанель были охвачены стремлением к роскоши. Но к роскоши незаметной, не бросавшейся в глаза. До конца жизни Габриэль была убеждена, что единственная цель роскоши — сделать простоту примечательной.
Довольно быстро она была покорена той английской средой, в которой оказалась. Она сумела оценить то, что получала от нее, и быстро почувствовала себя в Итонхолле как дома. До такой степени, что привязалась к тому, что поначалу шокировало ее больше всего, — к архитектуре замка, напичканного средневековыми реминисценциями и отличавшегося всяким отсутствием чувства меры… Она забывала о тех деталях обстановки, которые вызывали в памяти как романы «плаща и шпаги», так и суровую поэзию драм Гюго. Поведение Габриэль вызывало иронические выпады Миси при каждом ее приезде. Мися утверждала, что в Вестминстерах есть несомненный макбетизм и что надо было быть сумасшедшим, чтобы воздвигнуть этот лес донжонов, на верхушках которых вам постоянно мнятся сомнамбулические фигуры, готовые броситься вниз. Но, сравнивая великолепное убранство замка с обстановкой дома Сертов, Габриэль приходила к выводу, что между ними немало общего. Наконец, она полюбила Итонхолл за определенное обаяние дурного вкуса. Почему? Когда ее заставляли объясниться, она постоянно прибегала к сравнениям, свидетельствовавшим о былых ранах: одержимость чистотой, опрятностью, опасение нарушить правила простоты и естественности, иначе говоря, пристрастие ко всему тому, что отличало настоящее общество от мира куртизанок и выскочек.
— Итонхолл, — говорила она, — мог бы быть отвратительным… Вы понимаете, что я имею в виду? Если бы там жил Д’Аннунцио — пыльные драпировки, театральные костюмы, нелепые предметы, этакая дешевка в духе костюмированного бала. Напротив, чистота и английская естественность вызывали восхищение, заставляя забывать об уродстве замка. Торчащий за углом лестницы рыцарь в доспехах выглядит мелодраматично, но, стоит подумать, что он всегда стоял здесь… Тогда он воспринимается как нечто присущее этой земле, в особенности если оружие его начищено и содержится так, как будто им собираются воспользоваться снова. В Итонхолле был некий идальго в шлеме, на котором только перьев не хватало, он особенно притягивал взгляд. Упрятанный в свой железный каркас, он стал для меня чем-то вроде друга. Я представляла его молодым и красивым. Каждый раз, проходя мимо, я здоровалась с ним. Я говорила себе: «До чего же все-таки здорово устроена эта штука! И каким соблазнительным и могущественным, должно быть, чувствуешь себя, находясь внутри!» Когда я была уверена, что меня никто не видит, я подходила и пожимала ему руку.
Шанель открыла для себя подлинную обстановку, которую в уменьшенном и поддельном виде содержанки начала века пытались воспроизвести в своих жилищах. И это вдохновило ее на замечания, за которыми угадывался обвинительный акт, составленный по всем правилам. Но поскольку ей непременно надо было заниматься подтасовкой, вместо того чтобы впрямую напасть на невероятный стиль, отличавший обстановку и туалеты куртизанок, она предпочла спрятаться за подставным лицом — Д’Аннунцио. Примитивная хитрость. Навязчивый призрак Эмильенны д’Алансон бродил на задворках ее разговоров. Эмильенна ведь тоже совершила путешествие в Англию. «Ты будешь зваться графиней де Сонжон, и я познакомлю тебя с моим кузеном Эдуардом…» Именно так бельгийский король предложил ей сопровождать его. Эмильенна, Отеро, Лиана… Они носили «гетры, охотничьи сапоги, перчатки, недоуздки из жемчугов, щиты из перьев, портупеи из атласа, бархата и драгоценных камней, кольчуги, эти рыцари, ощетинившиеся тюлем…»[94] Неприятие Габриэль искусственности во всех ее формах было неизбежно. Что же было делать? Поступать так, как поступала она, — изливать свою неприязнь, влиявшую на все ее суждения. Поэтому не будем заблуждаться относительно подлинного смысла безоговорочной и устойчивой англофилии Шанель: она зависела не столько от чувства, испытываемого к Вендору, сколько от озлобления по отношению к «воительницам любви», ибо больше всего она боялась, что ее приравняют к ним. Габриэль была постоянно охвачена злобой, служившей ей источником вдохновения. Со свойственными ей талантом, величием и глубоким разочарованием она постоянно боролась со своими воспоминаниями.
И между тем во время связи с Вендором сильна была в ней надежда, которую она вопреки всему носила в сердце: выйти замуж… Выйти замуж, как Марта Давелли, которая оставила пение и стала женой Константина Сэя, сахарозаводчика. Выйти замуж, как та, что продолжала на сцене зваться Габриэль Дорзиа, а в жизни стала графиней де Зогеб. Выйти замуж, как ее подруга Вера, наслаждавшаяся любовью красивого офицера-итальянца и ставшая Верой Ломбарди. Выйти замуж за Вендора… Габриэль пустила в ход все средства, чтобы добиться этого. Она сопровождала его повсюду. Она кружилась в вихре наслаждений, усвоив беззаботный образ вельможи, чью судьбу разделяла. Радость, которую он испытывал, постоянно меняя место жительства, была заразительной. Она путешествовала. Повсюду, где бы он ни бывал, он устанавливал суверенное право мыслить и поступать по-английски. Его рубашки, шляпы, походка, голос, шутки, рассуждения — все выдавало в нем англичанина. Даже то, как он воевал… В его устах малейший анекдот был отмечен печатью Англии. Она слушала его. Что осталось от духа новизны, кипящего и свободного, царившего в парижском доме Габриэль во время ее последних романов, что осталось от Кокто, Макса Жакоба, Реверди? Ничего. Она вела себя так, словно ничуть от этого не страдала, и с готовностью выслушивала рассказы о байронических поездках герцога Вестминстерского по пустыням Африки. Ибо если Вендор ненавидел свою эпоху, современное искусство и самолеты, то войну он любил.
В 1914 году его участие в мировом конфликте выразилось в том, что он предоставил в распоряжение английской армии свои «роллс-ройсы». Их у него было восемь. Так, после короткого пребывания в штабе сэра Джона Френча — кажется, что все любовники-англичане Габриэль побывали там, — герцог оказался в ливийской пустыне, где с несколькими друзьями вел свою маленькую войну. У каждого члена его команды был оснащенный вооружением автомобиль, в котором были сняты сиденья, а на багажнике установлен пулемет. К «роллс-ройсам» добавились прогулочные машины, а также внушительное число грузовичков и фургонов, находившихся в гаражах герцога как во Франции, так и в Англии. Компания располагала также услугами доктора и тех членов персонала Итонхолла, которые последовали за своим хозяином. Жокеи, кучера и лакеи оделись в военную форму и занялись делами снабженческими. На их долю выпал поиск воды и горючего, уход за машинами, чистка башмаков. Тем временем Вендор и его друзья оставили на свою долю благородное дело использования пулеметов «хочкисс».
Совершив стремительный бросок, неведомо как они напали на лагерь воинов-сенусси, союзников турок и немцев, которые в изумлении сдались. Победители захватили оружие, продовольствие, боеприпасы и во время обыска обнаружили целые мешки писем на английском языке: это была корреспонденция британских пленных, которых сенусси держали в пустыне. Вендор укрепил свою колонну несколькими верблюдами, погрузил добычу и, следуя за проводником-заложником, отправился на поиски соотечественников. Он нашел их в ста пятидесяти километрах от лагеря, умирающих от жажды. Когда пленные увидели высокие капоты «роллсов», появившихся среди дюн, одни подумали, что сходят с ума, другие решили, что это мираж.
Что-то шутейное было во всем этом.
Но понятно, что герцогу приятно было вспоминать о прошлом.
Пока она жила с ним, Габриэль утверждала, что «в своем роде он был совершенством». Только покинув герцога, она признала, что его отличала некоторая интеллектуальная недостаточность.
