Она умела читать мысли.

– Знаю, в прошлый раз мы едва перебросились словечком, – начала она на ходу, – и ты наверняка не помнишь мое имя. Я миссис Форрестер. Ну и жарища! – Она стала обмахивать лицо ладонью. Здесь, посреди поля, на палящем солнце, можно было подохнуть от жары, но я потела не от этого. Проходя мимо остатков «Южной» сушильни, я не посмела даже глянуть на Генри Аленна.

– Когда это случилось? – Она показала на сушильню.

– Точно не знаю, – пробормотала я, глядя себе под ноги. У меня было ощущение, что все она знает, в том числе причину пожара, просто пытается обвести меня вокруг пальца.

– Ну, где твое любимое местечко? Где нам будет удобнее поболтать?

– Да нет у меня… Никакого любимого места для разговоров у меня нет. У нас тут не принято сидеть и болтать.

Она засмеялась, как от веселой шутки.

– Сегодня можно. У меня в машине лежит большой термос лимонада. Возьмем его и найдем тень.

Я увидела ее машину и представила, как она заталкивает в нее меня, открыв дверь, как будто чтобы взять термос, которого там может вообще не оказаться. Потом она отвезет меня туда, где держат взаперти мою мать. Это такое место, где томится множество людей. Я не сомневалась, что Гардинер способен такое устроить.

– Не надо мне лимонада! – заартачилась я. До машины оставалась всего пара шагов.

– Нет? – Она остановилась. – Ну, как хочешь. Куда ты меня отведешь?

Рядом было только одно тенистое местечко – под железным навесом рядом с пустой «Рождественской» сушильней. Я указала на нее пальцем, и мы молча направились туда. Я не знала, что сказать, потому что мне было невдомек, что ей известно, что нет.

– Отлично! – сказала она, подойдя к навесу. Она села на землю, прижавшись спиной к стене сушильни и сложив под юбкой ноги. Я тоже села – на некотором расстоянии, чтобы она не могла меня схватить.

– Миссис Веркмен сломала ногу, – заговорила она. – Мы собирались еще несколько раз навестить тебя и твою семью вдвоем, но теперь она надолго выбыла из строя, вот я и стараюсь сама знакомиться с людьми. Потому и захотела сегодня с тобой потолковать.

– С Нонни вы уже говорили?

– Нет, и вряд ли успею к вам сегодня. Пока что я беседую только с тобой.

– А с мистером Гардинером?

– С ним я уже поговорила.

– И что он сказал? – Мне нужно было знать, о чем была их беседа. Уж не о нас ли с Генри Алленом?

Она покачала головой.

– Немного. Что ваша семья живет в этом доме давным-давно. Что это очень старая история. Что в раннем детстве он и твой отец были лучшими друзьями.

Мое сердце билось уже не так часто.

– Да, наверное, – подтвердила я.

Она склонила голову набок, словно ей и вправду было очень любопытно.

– Что ты помнишь о своих отце и матери? Знаю, ты была совсем маленькой – всего пять лет, правильно? – когда вы… когда умер твой папа. Ты его помнишь?

Этого вопроса мне никто никогда не задавал. Я сама иногда спрашивала Нонни про отца, но она всегда отвечала, что его больше нет и нечего это обсуждать, а у самой в глазах появлялись слезы. Я вспоминала, что он не только мой отец, но и ее сын; разговор о нем причинял ей острую боль. Я старалась поменьше приставать к ней с расспросами. Мэри Элла сказала, что видела, как все случилось и как его душа улетела в небо, словно ангел; сказать так – все равно что не сказать вообще ничего.

Я так долго молчала, что миссис Форрестер наклонилась ко мне.

– Извини, – сказала она. – Наверное, это тяжелая тема?

– Нет, – ответила я. – Просто я об этом никогда не говорю. Трудно сообразить, что сказать.

– Ты хоть немного помнишь его?

Недавно моего отца упоминал Генри Аллен.

– Он водил нас на луг и играл с нами в мяч.

– Правда? С тобой и с Мэри Эллой?

– Со всеми: со мной, Мэри Эллой, Генри Алленом – это сын мистера Гардинера, а еще с Эли, Дэвилом, Эвери, Шиной. Там были дети… соседские. Уже не помню кто. Много детей. Кажется, все они его любили, потому что он любил играть не меньше нашего. – Описывая так отца, я им гордилась. Я могла его представить. Видела, как он бросает мяч, как вращает нас по очереди, держа за руки, пока у ребенка не начинает кружиться голова; но просьбам «покрутить еще» все равно не было конца. Я вспомнила, как однажды он выпорол Мэри Эллу, разбившую в нашем доме окно, но меня он никогда пальцем не трогал. – В дождь он играл с нами в карты в доме или на террасе. – Я впервые вспомнила, как сидела с ним на полу террасы, сухая и счастливая, и слушала, как по крыше барабанит дождик, которому до нас не добраться. У меня перехватило дыхание, я больше не могла говорить. Я опустила глаза, чтобы она не заметила мое состояние.

– Тяжело думать о потере любимого человека, – сказала она. – Вижу, ты по-настоящему его любила.

Я вытерла тыльной стороной ладони глаза.

– Что толку такое вспоминать? Нонни всегда так говорит. Наверное, она права. – Я посмотрела на нее. – Какой в этом толк?

– Думаю, когда мы теряем людей, то наш долг – вспоминать их. Особенно хорошее.

Я целую минуту обдумывала ее слова. Они мне понравились. Никому не хочется, чтобы его забыли.

– Моя мама… Ее все равно что не было вообще. Она всегда была хворая. А потом такого натворила, что ее забрали и увезли. Навсегда. Вы слыхали о поступке нашей матери?

– Расскажи, – попросила она.

Я решила, что это будет неправильно.

– Вы сами сказали, что о человеке надо стараться вспоминать хорошо. А что делать, когда ничего хорошего о нем не помнишь?

Она отвернулась, как будто сама не знала ответа.

– У тебя не осталось хороших воспоминаний о матери? – спросила она.

Я долго думала.

– Ничего не припомню.

– Прости, – сказала она, и я опять чуть не разревелась.

– Могу рассказать, что она сделала. Очень плохую вещь. Знаете миссис Гардинер, жену мистера Гардинера? Она работает в лавке. Моя мать пришла туда с нашим кухонным ножом, подошла к миссис Гардинер и порезала ей щеку. Прямо распорола. Вот почему ее увезли. По-моему, это настоящий позор.

– Ты знаешь, что такое «психическое заболевание», Айви?

– Чокнутая?

– Чокнутая – нехорошее слово. Как будто мы осуждаем человека за его психическое заболевание. У твоей матери было психическое заболевание. Она ничего не могла с этим поделать – вот как ты ничего не можешь поделать с тем, что у тебя голубые глаза. Но психическое заболевание делало ее опасной, поэтому пришлось ее увезти, чтобы она больше ни на кого не нападала. Ее поместили в место, где о ней могут позаботиться.

– Нам не разрешают ее навещать.

– А тебе хотелось бы?

Я покачала головой. Я боялась своей матери. Боялась того, что сама испытаю с ней рядом.

– Я ее не знаю. Это, наверное, ужасно – не хотеть видеть родную мать?

Она уставилась на табачное поле перед нами, на «Зеленую» сушильню вдалеке.

– Чувства не бывают правильными и неправильными, – проговорила она немного погодя. – Они просто есть.

Я стала думать о своей любви к Генри Аллену. В ней не было ничего неправильного, как бы к ней ни относился Гардинер-старший.

– Я знаю, что произошло с Уильямом, – сказала она. – Мэри Элла не тем кремом его помазала.

– Она его чуть не убила!

– Убить – это вряд ли. Но бедняжке было очень больно.

– Ему до сих пор больно. Ей стыдно, но это ничего не меняет. Медсестре Энн придется часто к нам приезжать и осматривать малыша Уильяма. Его и Нонни – она неправильно меряет свой сахар.

– Значит, ты хочешь, чтобы медсестра чаще навещала Нонни и Уильяма?

– Да, но не меня! – спохватилась я. Не хватало, чтобы Энн продолжила мучить меня стыдными разговорами!

– Почему не тебя?

От смущения я не могла на нее смотреть. Я уставилась на «Зеленую» сушильню. Работников не было видно.

– Она мне кое-что привезла. Это чтобы… Ну, когда ты с парнем. – Я чертила пальцем кружочки на земле и смотрела на них, а не на нее. – Мэри Элла – вот кому это нужно. Она даже немного у меня стащила, так что разговаривать надо с ней. Не знаю, почему она взялась за меня, а не за Мэри Эллу.