Я разулась и пошла по мягкой пыли босиком. Лучшее ощущение за целый день! Когда я так делала – шла босиком по проселку между двухэтажным домом Гардинеров и нашим домишкой, – мне казалось, будто под ногами у меня старая мамина шаль из вельветина. Это все, что у нас от нее осталось. Раньше я брала шаль к себе в постель, но теперь со мной и с Мэри Эллой спит малыш Уильям, так что места больше нет, приходится просто вспоминать маму, хотя прошло уже столько лет, что и воспоминаний-то у меня о ней кот наплакал.
Я дохожу до места, где дорога уходит в лес. Здесь приходится обуться: по корням и камням, хоть я и знаю их все наперечет, колко ступать. С заросшей сорняком поляны уже были слышны вопли малыша Уильяма. Он так надрывался, а Нонни так орала на него в ответ, что я перешла на бег: не хватало, чтобы она его пристукнула! Хотя, судя по его реву, она весь день распускала руки. Нонни вовсе не злюка, просто теряла терпение от ревматизма и иногда могла отпустить ребенку затрещину. По ее словам, она вырастила нашего папашу, потом Мэри Эллу и меня и уже мечтала об отдыхе, но Уильям спутал ее планы.
– Я уже здесь! – крикнула я, вбегая во двор. Наш с Мэри Эллой велосипед валялся в грязи, я перепрыгнула через него, обогнула поленницу. Малыш Уильям встречал меня на крыльце, с висящим между толстых ножек мокрым подгузником, с багровой мордашкой, с бороздками слез на грязных щечках. Его черные кудри были так густы, что можно было подумать, что на ребенка напялили парик. Увидев меня, он протянул ко мне свои ручонки.
– Вот и я, мой маленький! – Я схватила его на руки. Он, как всегда, мигом угомонился, только тельце еще вздрагивало от недавнего рева. Окажись рядом Мэри Элла, он потянулся бы к ней – своей матери, но сейчас он был мой.
– Никуда не денешься, сладенький! – прошептала я ему на ушко.
Я заглянула в дом – куда подевалась Нонни? Но внутри было темно, я высмотрела только освещенный солнцем угол жалкого дивана. Нонни весь день не поднимала жалюзи, чтобы сберечь в доме прохладу. Гардинер провел в наш домишко электричество, когда я еще была ребенком, но Нонни, похоже, так и не научилась с ним обращаться. Ну и что с того? Единственный истинный свет в доме я сейчас сжимала в объятиях.
– Пора тебя переодеть, – сказала я, взбегая на крыльцо. Первым делом я подняла старые скрипучие жалюзи на двух окнах, чтобы стало светло. По комнате поплыли клочья пыли. Из кухни выглянула Нонни со стопкой подгузников и полотенец в левой руке. Правой рукой она опиралась о клюку.
– Мэри Элла не с тобой? – спросила она, будто когда-то бывало по-другому.
– Нет. – Я чмокнула ее в щеку. Я была готова поклясться, что по сравнению с утром у нее изрядно прибавилось седых волос. Она превращалась в старуху у меня на глазах: толстые руки, три подбородка, сгорбленная спина. Повышенный сахар, гипертония. Я страшно боялась ее потерять. Когда все идет наперекосяк, ничего другого ожидать не приходится. Но я оставалась оптимисткой. Миссис Рекс, моя школьная учительница, сказала два года назад, что я из тех людей, которые во всем стараются разглядеть светлую сторону. Каждый раз, уже готовая совершить в речи грамматическую ошибку, я вспоминала миссис Рекс и успевала схватить себя за язык. «Человек с неграмотной речью ничего в жизни не добьется», – твердила она нам. Ну и много я добилась со своей правильной речью?
Свободной рукой я забрала у Нонни белье, видя сквозь полотенце солнечный луч.
– Может, она забирает у Гардинера объедки? – предположила я, пытаясь думать о хорошем. Вот бы Нонни перестала недовольно кривиться! Раз-два в неделю мистер Гардинер, отец Генри Аллена и владелец всех несчетных акров табачных плантаций в округе, совал Мэри Элле кое-что съестное из собственного сада, а то и из коптильни. Он вполне мог бы передавать то же самое мне, но, видимо, для него было важно, что она старшая сестра. Или что она уже мать и что так еда достанется малышу Уильяму? Не знаю. Зато я точно знала, что нам эти подношения очень кстати. Гардинер всячески о нас заботился. Он дал нам холодильник, поставил новую дровяную печь – такую большую, что при открытой двери тепло доходило до спальни, тем более что мы всегда оставляли дверь открытой. Нонни собралась было попросить провести в дом воду, но тут как раз у Мэри Эллы стал расти живот, и Нонни решила ни о чем больше не просить.
– Мэри Элла пожаловалась ему на оленей, опять повадившихся к нам в сад? – спросила она. Как я ни огораживала жалкий клочок земли, который Гардинер разрешал нам обрабатывать для самих себя, оленям все было нипочем.
– Да, – ответила я, хотя сама пожаловалась на вторжения оленей. Мэри Элла не любила много болтать с Гардинером. Она вообще не была мастерицей по части болтовни.
– С вами рассчитались? – задала Нонни свой каждо-дневный вопрос.
– Вот переодену мальчика – и отдам тебе деньги, – ответила я по пути в спальню. Гардинер платил нам гораздо меньше, чем остальным работникам. Зато разрешал нам жить здесь бесплатно, так что нам было грех сетовать.
Я положила малыша Уильяма на кровать и давай его щекотать, уж очень мне хотелось его рассмешить. Пару минут мы с ним катались по кровати, чтоб забыть дневные тревоги. Иногда мне бывало достаточно просто на него засмотреться, такой он был красавчик: кудри черные, атласные на ощупь, ресницы тоже черные, длинные и густые, и глазенки почти черные. Все это при том, что Мэри Элла даже светлее мастью, чем я. Мне не хотелось гадать, в кого малыш Уильям такой чернявый.
За окном зашуршали листвой деревья, и он повернул головку в ту сторону. Мы сперва боялись, что он глухой, потому что он не реагировал на звуки. Миссис Веркман и окружная медсестра Энн даже пугали нас школой для глухих. Теперь я ликовала всякий раз, когда он что-то слышал.
– Мама? – спросил он, глядя на окно. Пока что он освоил только это слово, и миссис Веркман утверждала, что это непорядок, потому что к двум годам ребенок должен произносить больше слов. Ох, и не нравилось же мне, что она вечно находила у него недостатки! Я убеждала ее, что просто он молчун, весь в Мэри Эллу, а не говорун вроде меня.
– Нет, это только ветерок, – сказала я, целуя его в шейку. – Мама скоро придет.
Хорошо бы это оказалось правдой!
Я прошла в кухню и усадила Уильяма себе на колени. Нонни мелко крошила для салата курятину, которой мы питались почти всю неделю. Уже смеркалось, а Мэри Элла все не возвращалась. Малыш Уильям был не голоден и упорно отталкивал мою руку с ложкой, разбрызгивая кашу.
– Вечно от него за ужином житья нет! – проворчала Нонни.
– А вот и нет! – возразила я. Я терпеть не могла, когда она так про него говорила. Не иначе нам с Мэри Эллой тоже доставалось в детстве от ее языка. – Просто ему нужна ласка. Правда, Уильям? – Я покачала его, и он повис на мне, как обезьянка. Миссис Веркман советовала больше не брать его на руки при кормлении. Пусть, мол, сидит за столом, хотя бы на полене вместо табурета, как мы с Мэри Эллой в детстве. Но мне нравилось держать его на коленях, к тому же так он меньше капризничал. Иногда, когда я сажала малыша Уильяма себе на колени, у меня в памяти вроде бы возникали ласки моей матери.
– Это вряд ли, – буркнула Нонни, когда я однажды поделилась этим с ней. – Она была не любительница тискать детишек.
Но я-то помнила! Может, и нафантазировала, что за беда?
Нонни вытряхнула из банки майонез и стала размешивать салат, не сводя глаз с окна.
– Скоро совсем стемнеет, – сказала она. – Ступай-ка ты за своей сестрой. Как бы она не заблудилась!
Я позволяла Уильяму слизывать кашу с пальцев.
– Где мне ее искать, Нонни? – спросила я, хотя знала, что идти придется, иначе нам полночи не будет покоя. Я встала и отдала ребенка и ложку Нонни. Она усадила его на полено, он взвыл, она зажала ему рукой рот.
Первым делом я на всякий случай проверила уборную, но там было пусто. Тогда я прошла через лес и вышла на пастбище, вертя головой в поисках Мэри Эллы. Идти по тропинке вдоль табачной плантации на ночь глядя было страшновато. В детстве я слышала от мамы, что в табаке живут феи. Нонни утверждала, что это мои выдумки и что мама никогда бы такого не сказала, но мне все равно. Если надо, я и не такие воспоминания о маме выдумаю. Раньше я мечтала когда-нибудь спросить ее саму, не обманывает ли меня память, но миссис Веркмен говорит, что теперь навещать маму уже не стоит. «Это не нужно вам обеим» – вот ее слова. Она так их произносит, что я чувствую ее страх.
