– Ты проверяла сахар сегодня утром? – спросила я.

У нее был такой вид, что я поняла: будь у нее револьвер, она бы меня пристрелила.

– Не смей меня учить, что мне делать! Приятно, думаешь, услышать от такой леди, как миссис Гардинер, что моя внучка – последнее отребье?

Я повесила голову: стыдно было на нее смотреть.

– Прости, Нонни, – повторила я. Мне тоже хотелось печенья, но я не смела к ней приблизиться, потому что чувствовала, что еще не прощена. Мечтать о завтраке не приходилось. Правда, от страха у меня все равно кусок застрял бы в горле.

– Сказано тебе: одевайся и бегом в сушильню, – сказала Нонни. – Обеих касается!

– Сначала надо успокоить малыша Уильяма, – возра-зила я. Если он не уймется, Нонни его прибьет, оставшись с ним одна. – Он ел? – спросила я Мэри Эллу.

– Ни черта он не ест! – бросила Нонни.

Я забрала ребенка у Мэри Эллы, как та за него ни цеплялась.

– Отпусти! – велела я ей. – Дай взгляну на его раздражение. Может, это оно его беспокоит?

– Я говорила Мэри Элле: смажь ему раздражение лосьоном. Ты смазала?

– Смазала, – буркнула Мэри Элла.

Я села на диван и стянула с малыша Уильяма рубашонку через голову. Вся его грудка, до самой шеи, была ярко-красная.

– Что это с тобой, малыш Уильям?

На него страшно было смотреть. Я приложила к нему ладонь: он был очень горячий. Вряд ли Мэри Элла его мазала.

– Давай сюда лосьон! – велела я. Я собиралась густо его вымазать, а если он не уймется к середине дня, когда мы придем обедать, вызвать медсестру Энн.

Нонни подошла, чтобы получше его рассмотреть.

– Бедняжка! – сказала она. Это было ее первое ласковое слово за все утро. Она погладила его черные кудри. – Бедный малыш!

Мэри Элла сбегала в кухню и принесла мазь, которой Нонни мазала себе колени.

– Нет, – сказала я, – принеси лосьон, который оставила Энн.

– Ты мазала его этим? – спросила Нонни у Мэри Эллы. Та перевела взгляд с меня на Нонни, с Нонни на сына.

– Это его лекарство. – Она указала на тюбик с мазью.

– Надо быстрее это смыть! – крикнула Нонни. – Эта мазь помогает мне от боли в коленях, потому что греет. Бедненький! – Она отняла его у меня и понесла через кухню, к раковине у заднего крыльца.

Я вскочила. Меня подмывало отвесить сестре пощечину.

– Как можно быть такой тупицей?!

Мне самой хотелось плакать от сочувствия к мучающемуся малышу Уильяму. Выбежав на крыльцо, я стала помогать Нонни мыть орущего мальчика с мылом, потом унесла его в спальню, переодела во все чистое, обработала ему грудку и спинку лосьоном. Я боялась, что вред все равно причинен: он был весь красный, в волдырях.

Пока я с ним возилась, Нонни стояла рядом, а Мэри Элла грызла ноготь в двери спальни.

– Придется вызвать медсестру Энн, пусть на него взглянет, – сказала я. – Не знаю, подействует ли этот лосьон: мы сожгли ему кожу.

Я посмотрела на Мэри Эллу и увидела, что у нее по щекам бегут слезы. Я отдала малыша Уильяма Нонни и подошла к сестре, чтобы ее обнять. Она прильнула ко мне и бурно зарыдала.

– Знаю, ты не нарочно, – сказала я. – Знаю, ты думала, что поступаешь правильно. Просто будь осторожнее.

Я не знала, что хуже: показаться в сушильне или идти к Гардинерам и просить разрешения позвонить по телефону. В обоих случаях мне было не избежать встречи с Гардинером-старшим, а этого мне в тот день хотелось меньше всего. Но говорить по телефону лучше было мне, а не Мэри Элле – в этом было все дело. Как только мы вышли, в нос ударило запахом дыма. Напрасно я думала, что так пахнут только мои волосы. Меня даже затошнило.

По пути Мэри Элла указала на обугленную сушильню.

– Миссис Гардинер говорит, что это сделала ты, – сказала она.

– Спичкой я не чиркала, но все равно виновата…

От зрелища обугленного сарая меня чуть не вырвало. Мы с Генри Алленом погубили столько табака, столько труда пошло насмарку! Что ему стоило сначала проверить горелки, а уж потом приняться за меня? Как же мы оба сглупили!

С тропинки, пролегавшей между полями, я отправила Мэри Эллу в сушильню, а сама потащилась в главный дом. Поднимаясь на крыльцо, я старалась унять тошноту и дрожь в коленках.

Дверь открыла Дезире.

– Здравствуйте, мисс Айви, – сказала она. – Разве нынче утром вы не работаете в сушильне?

Она не знала про меня и Генри Аллена: это было понятно по ее улыбке и радушию.

– Можно мне позвонить по телефону? – попросила я. – У малыша Уильяма сильное раздражение.

– Заходите. – Она впустила меня в дом. – Вы знаете, где телефон. Звоните.

– Мистер Гардинер дома? – тихо осведомилась я.

– Нет, мисс Айви. – Теперь ее тон навел меня на мысль, что все она знает, просто не держит на меня зла. – Он в сушильне.

Неприятное чувство прошло, и я отправилась на кухню – телефон был там. Мне всегда нравилось здесь бывать, нравилось, как одна комната переходит в другую. Меня завораживал простор. На кухне могли бы вольготно разместиться три таких семейства, как наше. Раньше я фантазировала, что когда-нибудь у нас с Генри Алленом будет такой же дом: большой, просторный, то, что надо для многочисленной семьи. Нашим детям не придется жить так, как жила я. Я надеялась, что мы с Генри Алленом сможем зажить душа в душу, но на самом деле понимала, что его родители этого не допустят. Гардинеру нельзя жениться на ком-то из Хартов. Минувшая ночь окончательно меня в этом убедила.

Я оставила сообщение для окружной медсестры. Женщина, принявшая сообщение, пообещала отправить к нам кого-нибудь, раз малышу Уильяму так худо. Я попрощалась с Дезире и бросилась в сушильню.

В этот раз все работали в «Зеленой» сушильне, дорога туда шла мимо «Южной». Цветные поденщики разбирали сгоревший сарай: то немногое, что уцелело, откладывали в сторону, а черные доски сваливали в кузов старого гардинеровского пикапа. Я не сразу увидела, что вместе с ними трудится и Генри Аллен: все его лицо было в копоти. Я догадалась, что таково его наказание: работать вместе с цветными. Подняв голову, он увидел меня. Наши взгляды встретились на долю секунды, потом оба мы отвернулись. У меня перехватило дыхание, но я не остановилась и быстро миновала пожарище, результат нашей с ним беспечности. В этот день я решила работать не покладая рук.

Днем в понедельник я подъехала к дому Дэвисона Гардинера. Был жаркий июльский день, и я не торопилась выходить из машины. Мне предстояло первое в жизни самостоятельное собеседование. Гардинер меня ждал. Роберт сказал за завтраком, что я очень начитанная, в кармане у меня диплом и опасаться мне нечего. Но нервы у меня все равно были натянуты как канаты. Я достала из портфеля блокнот и пробежала глазами записи, сделанные утром, во время телефонного разговора с Энн Ланг. В пятницу ее вызывали к Уильяму, которого Харты намазали неправильной мазью, чем усугубили его сыпь.

«Боюсь, там ему грозит опасность, – сказала она. – В прошлый раз они даже не могли его найти, а теперь это!»

Я не знала, как с этим быть. Мне в который раз вспомнился человек, тащивший на веревке полено. Эта встреча не давала мне покоя, но я все равно ломала голову над тем, как помочь Мэри Элле стать хорошей матерью, а не отнимать у нее сына. Я решила обсудить это с Фредом.

«Я оставила Айви противозачаточный гель и презервативы, – сказала мне Энн. – Она клянется, что не живет половой жизнью, но ей пятнадцать лет, и, извините, пятнадцатилетние девушки в такой обстановке… В общем, я бы удивилась, если бы это оказалось правдой».

Я надеялась, что Айви не обманула окружную медсестру. Половая жизнь в пятнадцать лет – это слишком печально. Сама я в пятнадцать лет не поняла бы связи между сексом и любовью и решила бы, что мной просто пользуются.

«Шарлотта считает, что ее надо стерилизовать», – сказала я.

«Я того же мнения, – сказала Энн. – У нее эпилепсия. Я уже заполнила тот бланк, который требуется от меня. Я пришлю его вам, он потребуется для заявки. Попробуйте узнать, встречается ли она с мальчишками. Мне она не доверяет, я так и не смогла развязать ей язык».