События марта 1881 г. и казнь народовольцев определили характер дальнейших отношений Толстого и Победоносцева, связанных в первую очередь с изданием сочинений писателя в России. Уже в 1882 г., как следует из письма обер-прокурора Св. Синода министру внутренних дел гр. Д. А. Толстому, Победоносцеву было хорошо известно о произошедших изменениях в мировоззрении писателя[329]. Нужно сразу отметить, что Победоносцев отдавал дань таланту Толстого: в одном из писем императору Александру III (1884) он называет писателя человеком умным и с художественной натурой и удивляется, каким образом при этих обстоятельствах тот мог поддаться соблазну сектантской проповеди[330].
В истории Л. Толстого находит отражение очень важная черта характера К. П. Победоносцева – способность серьезно и с вниманием отнестись к явлению, лично ему чуждому. Это черта ярко проявилась в связи с проблемой публикации «Крейцеровой сонаты».
Еще до того как повесть была окончательно отделана, она стала распространяться в копиях, причем особенно интенсивно после первого чтения 28 октября 1889 г. в доме родственников Толстых, Кузминских. Практически сразу после этого чтения были готовы 300 литографических копий, которые мгновенно разошлись по всему Петербургу, с этих копий в гораздо большем количестве были сделаны новые с помощью домашних гектографов (см.: 27, 588). Между прочим, Т. А. Кузминская сообщала С. А. Толстой, что именно таким способом «Крейцерова соната» стала известна государю, государыне, министру внутренних дел П. Н. Дурново и другим лицам. Гр. А. А. Толстая вспоминала по этому поводу: «Трудно себе представить, что произошло, например, когда явились “Крейцерова соната” и “Власть тьмы”. Еще не допущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались везде с неимоверною страстностью; казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого… Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой»[331].
Первоначально в намерение К. П. Победоносцева не входило читать новую повесть Толстого. Затем обер-прокурор Св. Синода все-таки с ней ознакомился, его реакция на это произведение изложена в письме Е. М. Феоктистову от 6 февраля 1890 г., которое с полным основанием можно назвать программным.
«Что сказать вам, почтеннейший Евгений Михайлович? Прочел я первые две тетради: тошно становилось – мерзко до циничности показалось. Потом стал читать еще (сразу все читать душа болит), и мысль стала проясняться. Только в три приема прочел все – и задумался…
Да, надо сказать – ведь все, что тут писано, – правда, как в зеркале, хотя я написал бы то же самое совсем иначе, а так, как у него написано, хоть и зеркало, но с пузырем – и от этого кривит. Правда, говорит автор от лица человека больного, раздраженного, проникнутого ненавистью к тому, от чего он пострадал, но все чувствуют, что идея принадлежит автору. И бросается в глаза сплошь почти отрицание. Положительного идеала автор почти не выставляет, хотя изредка показывает его проблесками. В начале купец понимает о таинстве, но лицо этого купца двоится, ибо он представлен циником кунавинского разгула. Правда, сам Познышев в одном месте говорит: иное дело если смотреть на брак как на таинство, да кто нынче так смотрит? Правда, в конце видим что-то похожее на раскаяние, как будто Познышев хочет сказать: я виноват. (И подлинно в сущности он виноват во всем, хотя все больше свалено на несчастную жену, которая, может быть, только нежничала с Трухачевским, и от мужа зависело только пожалеть ее и вовремя остановить – не свирепым укором, а ласкою). Итак, независимо от правды фактической, явная фальшь в концепции автора относительно идеи.
Все это так… “E pur si muove!” <“А все-таки она вертится!”> И все-таки правда, правда в этом негодовании, с которым автор относится к обществу и его быту, узаконяющему разврат в браке.
Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя нравственности, я не в силах ответить да. Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда. Запретить во имя приличия – будет некоторое лицемерие. Притом запрещение, как вы знаете, не достигает цели в наше время. Невозможно же никоим способом карать за сообщение и чтение повести гр. Толстого.
Знаю, что это чтение никого не исправит, что во многих читателях оно достигнет противоположной цели, усугубив еще ту двойственность – негодование на похоть и казнь – с продолжением похоти и зла, раздутого идеала с мерзкою действительностью в жизни. И не разделяю мнение тех, кои готовы возвесть эту повесть на степень какого-то евангелия идеальной нравственности. Тем не менее думаю, что нельзя удержать это зеркало под спудом.
Но думаю, что необходимо, во имя самых основных требований приличия общественного, потребовать некоторых изменений в тексте. Нельзя забыть, что эта вещь будет в руках у всех – у юношей и девиц и будет громко читаться.
Публичного ее чтения ни в коем случае допустить нельзя. Есть слова и фразы положительно невозможные в печати. Я отметил их на поле словом: нельзя. Таковы, напр., фразы о предохранительном клапане. И к чему это? Неужели этим дорожит автор?
Затем – не согласится ли Толстой (или Кузминский – неужели он не поймет?) совсем выпустить XI главу о медовом месяце? Тут есть и фразы скверные и совсем отчаянные рассуждения о продолжении рода человеческого и о воздержании от деторождения. Это нехорошо и фальшиво. Притом невольно думается, что эти рассуждения сходятся с гнусною практикой многих сектантов – и шекеров, и федосьевцев, и скопцов, коих вероучение, быв идеализировано (а ведь к идеализации все способы – даже самый разврат), сводится к тем же рассуждениям. Между тем известно, что в действительности с этой идеализацией уживается и таится под нею самый скотский разврат. Увы! как гр. Толстой, подобно всем сектантам, забывает слово св. писания: “всяк человек есть ложь”. И потому истинную правду и истинный идеал человек должен искать не в своем чувстве и сознании, а вне себя и над собою…
Наконец, мне представляется неприличным выписывать в эпиграфе словесный текст Евангелия. Пусть бы обозначил хоть правильно цитату: Ев. Мат., V, 28, 19. А настоящим, не ложным и не надутым эпиграфом к повести была бы пословица: “нечего на зеркало пенять, когда рожа крива”».
(27, 593–594).
Феоктистов Е. М. (1828–1898) – литератор, мемуарист, редактор «Журнала Министерства народного просвещения» (1871–1883). С 1863 г. чиновник для особых поручений при министре народного просвещения А. В. Головине, затем при Д. А. Толстом. Начальник Главного управления по делам печати (1883–1896).
Из письма Е. М. Феоктистову видно, как читал Победоносцев. Обер-прокурор Св. Синода подметил серьезные колебания главного героя повести, Позднышева, который признает, что помимо натуралистического взгляда на брак есть и другой взгляд – как на таинство, но сейчас, т. е. во второй половине XIX в., так на брак уже никто не смотрит. Победоносцев отмечает стремление героя Толстого к покаянию, отмечает, что если бы в сердце героя нашлась возможность признать и свою вину и протянуть руку помощи запутавшейся жене, история этой семьи могла бы сложиться по-другому.
Таким образом, обер-прокурор не потерял способности увидеть произведение большой жизненной и художественной правды – но не согласился с основными нравственными выводами писателя. Именно эта способность, отраженная в письме к Е. М. Феоктистову, является важной иллюстрацией к тем словам В. В. Розанова о Победоносцеве, которые вынесены в эпиграф текущего раздела книги.
