Дина тут же вставила, что она свои уши и глаза все время замечает, видит в зеркале и очень довольна: глаза и уши становятся все красивее.

Верочка Фигурнова крикнула:

— Надо с прошедшим временем все сопоставлять! Виталий Антоныч правильно говорил. Была я маленькой, папа каждый год на дверном косяке отмечал мой рост, а я росла и сама этого не чувствовала. Только когда к косяку подойду, погляжу на папину отметку, поверю — подросла.

Кошич немного свысока заметил ей, что путь к сияющим вершинам будущего проходит по горным кручам и надо смотреть только вперед: кто будет оглядываться, тот непременно оборвется в пропасть.

Петр Фигурнов заявил, что все должно быть в меру.

А Дина встала:

— Казбич, миленький, дайте я вас поцелую! — Наклонилась и действительно поцеловала его в макушку. — Не могу оставаться равнодушной, когда говорят о родном Кавказе!

Кошич покраснел, дернулся, но сообразил: рявкни он что-нибудь грубое, ему не простят, его же и высмеют.

— Я говорил вообще о горных кручах, а не о Кавказе! — Он не нашел, как ему отшутиться. — И это слова не мои, а Карла Маркса.

Вася Тетерев осторожно покашлял в ладошку.

— Я думаю, Кошич ошибается. Здесь только два слова принадлежат Карлу Марксу — «сияющие вершины», а все остальные слова его.

И мы захохотали, чего больше всего боялся Кошич. А Вася Тетерев, видимо, и не думал ставить человека в глупое положение, он сказал просто так, по своей начитанности и по привычке поправлять то, что было явно неверным. Кошич растерялся, поморгал глазами. Начал было:

— Дамдиналия Павловна…

— Не надо так, Казбич, миленький, — простительно сказала она. — Я ведь предупреждала: Язвой не надо называть. Зовите меня просто Бэлой.

И Кошичу надо было или принимать шутку, или уж вставать и вовсе уходить из-за стола. А Дина снова сказала:

— Как нехорошо, мы все время обижаем человека. Костя Барбин говорил неуважительные слова о приезжих. Я перепутала географию. А Васюта вздумал и вовсе бог знает что. Казбич, миленький, приносим вам свои извинения.

Ну вот, ей-богу, не знаю кто как, а я на Дину и вообще, а в этот раз в особенности, не мог бы рассердиться. Правда, иголки свои она всаживала глубоко. Но лечебно. Как в китайской медицине.

Дина кричала:

— Товарищи! Тише, товарищи! Казбич хочет произнести тост за мое здоровье. И, кроме того, от имени приехавших в Сибирь ответить Косте Барбину.

Куда было деваться Кошичу? Он стал так, как стоял до него Виталий Антоныч, и так же приподнял фужер, только не решался рассматривать вино на свет.

— Как мне приказано, — сказал он, но хорошей шутливости в голосе у него не было, — как мне приказано, я поднимаю этот тост (Дина тихо прошептала: «бокал») за здоровье Бэлы, за хозяйку дома, стоящего не на горных кручах Кавказа, а на отрогах Саян. Еще мне приказано ответить Барбину от имени молодежи, приехавшей в Сибирь. Я буду отвечать только от своею имени. С той книгой, о которой он говорил, я тоже мало согласен. Хлюпики не герои, кровавые мозоли на руках и даже преодоление этих мозолей не подвиг. У меня сперва тоже были мозоли. Я не горжусь ими, я стыжусь их: не умел держать инструмент. В Сибирь приехать — тоже не геройство. Но Барбину хочется, чтобы умиленно писали только о тех, кто ниоткуда не приехал. Желание скромное. Сам Барбин как раз ниоткуда не приехал…

Надо сказать, действительно поддел он меня ловко. Все засмеялись. Мне тоже вообще-то понравилось: не возьмешь парня голыми руками! А Дина весело хлопнула в ладоши.

— Казбич, за мной двадцать копеек!

А Кошич, довольный, продолжал:

— С чем я не согласен? Труд для человека не может быть удовольствием, радостью. Труд — это необходимость. Одному тяжелая, другому полегче, но все равно необходимость. Дай человеку все готовое — и его никогда не потянет к работе…

— Неправда, юноша, — тихо, но внятно перебил его Виталий Антоныч. — Человека к работе потянет, свинью не потянет. Простите, я вас прервал.

— А что, разве я плохо работаю? — вдруг закипел Кошич и сразу сделался Казбичем. — Или я других призываю: не работайте? Работать надо. Но именно потому, что мы люди.

— Казбич, миленький, — жалобно сказала Дина, — я вам двадцать копеек уже не должна. Я не хочу быть свиньей!

Кошич медленно передохнул, сбычился, свободной рукой резко рубанул по воздуху. Понимай так: «Сейчас дам я вам деру!»

— Мне не нравится, когда говорят красивую неправду о труде, что это потребность, что это радость. Зачем человеку неправда? Работать все равно ему необходимо. Но ему говорят…

— Кто говорит? — тихо-тихо спросил Виталий Антоныч.

— Говорит один другому. Но только тому, который должностью пониже: вы — мне, вам — главный инженер, главному инженеру — начальник строительства, начальнику строительства — министр. — Кошич теперь уже совершенно разгорячился, все лицо у него было в багровых пятнах, как штаны у маляра. — Если бы рабочим были вы, а мастером я, я бы вам говорил!

— Казбич, вам девятнадцать лет, — напомнила Дина.

— В девятнадцать лет люди писали философские произведения, а старики по этим произведениям учились понимать мир, — отчеканил Кошич и еще выше приподнял фужер. — Я предлагаю выпить за самостоятельность мысли!

Мы сидели и переглядывались: дурак он или Наполеон? Пори любую чушь, но зачем же снова оскорблять нашего Виталия Антоныча?

Да нет, если как следует вдуматься, чего там Виталия Антоныча… Он оскорбил всех! Он оскорбил рабочих, наши отношения между собой, он правду назвал неправдой.

Понятно теперь, почему он всегда грозиться «дать деру» любому «начальству».

Эх! Подраться разве? Обидно испортить хороший, веселый обед…

Но мы молчим, а он стоит Наполеоном. Затеять серьезный опор? Нет, сейчас не это нужно. Читал я где-то, как однажды этот самый Наполеон, император французский, сказал: «От великого до смешного один шаг». Вот этот шаг бы! Срубить одним веселым, ядовитым словом… Дина, ну, где же ты, Дина?

Об этом долго пишется, а заминка была всего на какую-нибудь минуту. И наверно, все же начался бы общий галдеж. А может быть, и драка. Во всяком случае, я не видел уже ничего, кроме красного уха Кошича, которое так и тянуло к себе мою ладонь. Я даже с дрожью где-то в горле чувствовал, как тяжело пошатнется Кошич, как станет он цепляться тонкими пальцами за скатерть, за кромку стола. Этого еще нет, но это сейчас, сию секунду будет. Я не мог уступить ему нашу, рабочую честь. Но стал приподниматься побледневший Виталий Антоныч.

— Простите… Простите… Я не знаю, тогда, по-видимому, мне…

Похоже, что он просто хотел уйти. Уйти потому, что не связываться же с мальчишкой ему, когда мы все молчим.

Я вскочил, отвел руку, определяя расстояние. Но Дина сделала быстрый жест: «Подожди!» Не знаю, хорошо ли умела Дина играть в шахматы, но этот новый ход у нее был рассчитан здорово. Его не понимал Кошич, а мы все поняли: «Дина «поправляет». И ждали теперь, какой фигурой она его сделает. Дина вдруг звонко чокнулась с Кошичем, засветилась улыбкой и эта улыбка как-то сразу передалась и нам. Дина сказала восторженно:

— Выпьем! Выпьем, друзья! За самостоятельность мысли! Я, например, думаю… — Дина сразу сбавила голос и с состраданием шепнула Кошичу так, что все мы тоже услышали: — Казбич, миленький, я самостоятельно думаю, что вы скушали слишком много пирогов с черемухой. От нее бывает и не такое…

В этой главе я больше ничего не буду писать…

Хорошо, что Маша едет поездом номер четыре, который идет до Владивостока, а не сорок восьмым, нашим собственным, красноярским. Расписание составлено так, что владивостокский состав проходит через Красноярск в семь часов вечера, а «свой», который дальше уже никуда не идет, прибывает в 4,59. Ни ночь и ни утро. Попробуйте пять дней подряд встречать такой поезд.

Вообще за эти дни я стал совершенно своим человеком на вокзале и узнал не только, как составляются графики, но и какая сила тяги у паровоза серии СО, серии П-36, как устроена автоблокировка, что такое селектор и за кого вышла замуж дочка начальника станции.