Вы сами понимаете, мне очень хотелось встретить Машу с Алешкой на руках. И с букетом цветов. Так, что цветы эти будто бы держит сам Алешка. Правда ведь, здорово?

Уже вовсю цвели любимые Машины желто-оранжевые махровые огоньки. Еще можно было найти кремовые и темно-фиолетовые подснежники. Иногда попадались даже первые туго закрученные и словно сделанные из воска красные саранки.

После работы я сразу садился на пригородный поезд и ехал до остановки, где начинался настоящий лес. Я рассчитывал свое время так, чтобы успеть набрать хороший букет и вернуться обратно чуть-чуть пораньше прибытия владивостокского. К этому времени Ленька привозил на вокзал Алешку в коляске, потому что в автобусе ездить с ним не дай господи.

А дальше действие развивалось так.

Когда по радио девушка с постоянным насморком и совсем без запятых объявляла: «Граждане пассажиры с соседней станции вышел скорый поезд номер четыре следует Москва — Владивосток встречающие и провожающие приобретайте перронные билеты за нарушение штраф поезд принимается на второй путь камера хранения находится с восточной стороны вокзала», — я покупал Леньке ягодное мороженое и оставлял его с коляской на привокзальной площади, а сам с цветами и Алешкой выходил на перрон.

Скорый поезд прибывал на второй путь всегда точно в тот момент, когда по первому пути проходил встречный товарный длиной километра четыре и засыпал всех пылью и угольной гарью. Я бегал по перрону взад и вперед, заглядывал товарному поезду под колеса, чтобы понять, в каком месте остановится третий вагон скорого.

Мне были видны только ноги пассажиров, выходивших из третьего вагона. Выходили главным образом мужские ноги. Я знал, в каких туфлях Маша. Но Машины туфли не показывались. Конечно, в Москве она могла купить и новые. И если я все же замечал женские ноги в новых туфлях, я на всякий случай кричал: «Маша!» Алешка тоже кричал. Но он кричал просто от испуга, потому что товарный поезд грохотал невыносимо. И крики наши поэтому, вообще-то говоря, были ни к чему.

Потом товарный поезд пролетал. Открывалась полная панорама. И оказывалось, что Маши там нет. Я подходил к окошечку справочного бюро, показывал девушкам телеграмму и спрашивал: «Когда же все-таки приедет Маша?» Девушки читали, улыбались и говорили: «Не знаем. Может быть, завтра?» И я им отдавал цветы, потому что за целые сутки они все равно завянут.

Потом менял у Алешки пеленки, грузил его в коляску и катил домой. Ленька, отработав свое, бежал прямо на Енисей купаться.

И вот так подряд пять дней. По одной и той же системе. На пятый день контролерша сказала: «Гражданин, вы бы взяли в отделении постоянный пропуск на перрон. Чего же зря убытиться?» А девушки из справочного бюро подсчитали: «Вам осталось ходить в крайнем случае три дня. Потому что билеты в Москве продаются заранее не больше как на неделю вперед».

На пятый день, в воскресенье, за цветами я не поехал. Послал с утра Леньку со Славкой Бурцевым. У них получалось три часа лишних, съездить за это время могли они даже за Маганск и набрать там по берегам ключей пунцовых марьиных кореньев — роскошных, каждый цветок в ладонь величиной. Условились, что теперь уже они подъедут на пригородном к владивостокскому поезду, а я прикачу Алешку в коляске. Надо было непременно его выкупать. За эти дни он так пропитался угольной гарью, что стал похож не на речника, а на железнодорожника.

Выкупать Алешку я собирался пораньше. Но увлекся уборкой квартиры. Погода стояла теплая, немного ветреная, через раскрытые окна в квартиру тащило густую пыль. Ленька полы мыл вполне прилично, а с пылью бороться не любил. И вообще пыль не считал грязью. Положишь руку на книгу, швейную машинку — пожалуйста, отпечаток как рентгеновский снимок, доктор может операции делать. Занавески тряхнешь, потом не расчихаешься. Ну и пришлось всю эту беду мне выгонять. Шура теперь заходила лишь изредка, пасмурная, хотя о Шахворостове и не вспоминала, тютюнькалась с Алешкой, а тряпку в руки почти не брала. И правильно: у Леньки летние каникулы!

С пылью я справился только перед самым обедом.

Согрел воду для купания — остыла. Пришел Петр Фигурнов. Поговорили.

Свои, рабочие разговоры. По данным разведочного бурения, согласно «легенде», ниже пойдут косые скальные пласты, которые придется все время взрывать и долбить пневматикой — много за смену не сделаешь: компрессор стал что-то пошаливать.

О Кошиче пошел разговор. После того обеда у Тетеревых всю неделю мы его молотили. Начисто, правда, не вымолотили. Работает на совесть. С нами не заедается, Виталию Антонычу тоже всегда в конце смены говорит: «Будьте живы». Но все потряхивает своими камешками в кармане, улыбается: «Я мальчик с пальчик, погодите немного…»

Ушел Фигурнов. Снова нагрел воду. Опять остыла: Алешка уснул. Не станешь купать сонного человека. А время между тем движется.

И я рассчитал так. Коляска у нас скоростная, обтекаемая, до вокзала Ленькиного ходу полтора часа. Я дойду за пятьдесят минут. Алешке купаться тоже около часу. Значит, он должен проснуться не позже пяти. Или поедет на вокзал грязный.

На глаза мне попалась «Сага о Форсайтах». Дина ее вернула вчера утром, а Ленька так и не сдал в библиотеку. Дина сказала: «Интересная, глубокая книга». Когда только Дина сумела ее прочитать, если верить, что в лаборатории все анализы она делала правильно?

Я стал перелистывать книгу, потом кое-где прихватывать глазами отдельные строчки, потом целые страницы и, наконец, подсел к окну, рассчитывая почитать до пробуждения Алешки.

Книга действительно оказалась очень интересной. Я читал и читал главу за главой, пока солнышко не вывернулось из-за угла каменного дома и не стало мне жечь глаза. Так бывало уже под вечер, но я посмотрел на часы — только тридцать пять минут пятого — и успокоился: дни все еще прибывали.

Через три главы явилась Шура. На этот раз веселая. Тугие кудряшки по щекам перекатываются. Губы яркие, словно накрашенные. Сама в нарядном, праздничном платье с короткими рукавчиками. Приколола каменный цветок, брошку, которую подарил ей Ленька. На плечах тоненький шарф. Сказать бы, как на свадьбу наряженная. Но если вспомнить нашу свадьбу — на Маше было надето платье куда скромнее. Принесла два каких-то кулька: «Для Ленечки». И красивый будет цветов. Не лесных, оранжерейных.

— Костенька, а разве Маша еще не приехала? Я так была уверена, что она дома.

С этого и пошел наш разговор. Главным образом о Маше: как это могло получиться, что вот такая нелепая телеграмма…

Шура обвиняла в небрежности телеграфистку, говорила, что та не должна была принимать телеграмму, если человек по рассеянности не поставил число, день выезда; говорила, что на телеграфе работают не люди, а куклы. Она высмеивала телеграф, но мне почему-то казалось: высмеивает Машу. Ее обвиняет в небрежности, ее называет рассеянной, ее называет куклой. Слушать это мне было неприятно; Шура, наверно, поняла по моим глазам. Она тут же, как от комара, отмахнулась рукой: «Да ну их, этих телеграфисток!» И взялась расхваливать Машу за ее способности. Ох как трудно заочницей, имея ребенка, закончить вуз! Да еще технический! Бедная, всем-всем приходилось ей жертвовать! И опять как-то так получалось: забросила Маша семью, Алешку, меня, а впереди беспокойная судьба, сиди по ночам над чертежами и расчетами. Похвалы Маше оборачивались вроде бы осуждением. Но сами слова у Шуры все время были хорошие, правильные. А меня изнутри они обжигали. Так же, как обжигали ее через меру полные, яркие губы и очень пристальные глаза, серые, с блеском стали. Случалось с вами такое?

И я чуть не закричал на Шуру, чуть не оборвал ее грубо и резко. Но тут же вдруг понял, почему все это так. Я соскучился по Маше, и особенно сильно оттого, что она едет и все никак не может приехать. Я хочу Машу. Я хочу, чтобы не Шура, красивая, внимательная, а Маша, красивая и милая, стояла передо мной. Я хочу слышать не Шурин, а ее голос. Я хочу видеть Ленькин каменный букетик на груди у Маши, а не у Шуры. Я хочу обнять Машу за плечи и подойти с ней вместе к Алешкиной кроватке, посмотреть, как он спит. Я…