А капитан опять помолчал, опять о чем-то подумал.

— Та-ак, Барбин, а с какой стати у тебя сейчас был ворот расстегнут?

— Забыл с утра застегнуть. Или, наоборот, — от жары распахнулся. Какую причину ни назови, беды нет — это не злое нарушение устава, расстегнутый ворот. В крайнем случае — только неряшество. Васе Тетереву я так и отрезал бы. Пожалуй, даже и любому штурману. Но Ивану Демьянычу это не скажешь. Он сам все знает. Надо начистоту.

— Прыгать в порог хотел, — говорю.

— Так чего же не прыгнул? — и вовсе заледенели глаза у Ивана Демьяныча.

Вы бы на это ответили? Я — нет. Ответил сам Иван Демьяныч:

— Похвастаться просто хотел. Блеснуть своим геройством.

И тут возражать я не стал капитану. Так ведь оно и было. Какие оправдания ни подбирай, но, понятно, хвастовство поверх всего выпирало. Прикидываю в уме: за три провинности подряд какое сейчас влепит он мне наказание…

Но Иван Демьяныч не кончил, оказывается.

— А деньги, Барбин, которые ты получил с пассажиров как взятку, придется тебе полностью в кассу сдать.

Словно полыни я пожевал, так во рту стало горько. Я взятки брал с пассажиров? Зачем же еще и такое валить на меня? Не выдержал я, закричал:

— Да кто вам сказал, Иван Демьяныч?

— «Кто сказал…» Вишь, чего ты раньше всего спрашиваешь. Выходит, сам подтвердил, что рыльце в пушку. Нашлись люди. А кто — тебе знать не обязательно. Поди и сдай деньги. Скажешь кассирше: капитан велел принять по квитанции разных сборов.

— Ну не брал же я, не брал никаких взяток, Иван Демьяныч! Честное комсомольское! Совала мне одна женщина в руки десятку, так и ту я не взял, вернул ей.

Говорю, точно в стену лбом стучу. Слышал я немало, как припечатывает свои справедливые решения наш капитан. Только где же сейчас правда, где его справедливость? Все он знает, в тумане глубину реки кожей чувствует, а тут вон какую небылицу возвел на меня.

Стою ошалелый, и почему-то кажется мне, что Иван Демьяныч глазом на Леонида косит. А тот погасил свой огненный зуб, больше не улыбается. Маша совсем побелела. И вообще картина такая, будто наш теплоход сел на камни, а у руля в это время стоял матрос Костя Барбин.

Прошло не знаю сколько времени. В книгах, я читал, пишут: «Прошла целая вечность». Ну, примерно так и у меня. И вдруг капитан говорит:

— Хорошо, Барбин. Если даешь комсомольское слово, буду еще выяснять. Но помни: комсомольцы честное слово на ветер никогда не бросают. Иди.

Спускался я вниз на деревянных ногах. За мной шел Вася Тетерев и все повторял:

— Вот видишь, Барбин, как нехорошо получилось. Я говорил тебе. Я не знаю, Барбин, как теперь поступить. Мне очень не хочется выносить это на комсомольское собрание. Я попробую поговорить еще с капитаном. Я непременно поговорю, Барбин.

Слушать его мне совсем не хотелось. Мне хотелось знать: кому я должен буду оторвать уши за злой поклеп на меня?

Ночью мы проплыли устье Ангары. «Родина» прошла мимо, не останавливаясь у пристани. И я только издали видел цепочку золотых огней на Стрелковском рейде, где лучшую в мире ангарскую древесину, сплавленную издалека в плотах, сводят совсем уж в огромные караваны и тащат потом на буксире полторы тысячи километров до самой Игарки или даже Дудинки. Днем здесь можно было бы полюбоваться на белые скалы и нежно-зеленую ангарскую воду. Ночь хотя была и не темная, но все-таки ночь. И Ангара в этот раз мне радости не принесла.

Вскоре проплыли мы и Енисейск. Старинный город, даже старше самого Красноярска. В давние времена шумел он, столицей приискателей был. Говорят, в нем от тех времен зарыто столько кладов, что если все дома и другие постройки сжечь, а потом пепел и землю перекопать глубоко — за найденное золото можно будет вдвое лучший город отгрохать.

На Енисейск я даже не взглянул. Перед городом как раз отстоял свою вторую вахту и спустился в каюту. Мог бы спать. Но я не спал, по сути дела, вторые сутки. Илья, опять в ботинках, храпел внизу, а я лежал и слушал эту музыку. Одолевали мысли, а какие — вы уже знаете. Так туго набились в голову, что она даже болеть начала у меня. Пробовал я найти одну, самую главную мысль, чтобы на ней и остановиться. Но от этого только прибавилась ко всем мыслям еще одна новая — как среди них найти самую главную?

Так я остаток ночи с боку на бок и провертелся. А уснул, уже когда солнце взошло. Разбудил меня Тетерев.

— Ты спишь, Барбин?

Толковый вопрос!

— Сплю, — говорю. — И во сне тебя вижу.

— Ну, это не во сне. Ты проснулся уже. — Ни сам пошутить, ни рассердиться на ядовитую шутку Вася у нас не умел. — А я пришел, Барбин, тебя порадовать. С капитаном я договорился. Только это строго между нами. Взыскания на тебя он не будет накладывать. Проработаем на комсомольском собрании. Вот видишь, как хорошо получается!

Сел я на койку, ноги свесил и соображаю: какими словами мне покрепче его оскорбить? Чтобы насквозь прошло. А он между тем свое:

— Я думаю, Барбин, в учетную карточку выговор мы тебе не запишем. И в протоколе собрания тоже сформулируем как-нибудь помягче. Я не хочу строгих формулировок. А приказа капитана вовсе не будет. Здорово?

Гляжу на его пухлые губы, на щеки-подушечки, и злость во мне гаснет. Потому что цели в злости нет никакой. Ударь я Васю Тетерина сейчас самыми обидными словами, все одно получится так, будто я с плеча рубанул топором тюк ваты. Топор отскочит, а на вате даже следа не останется.

— Да, это здорово, — говорю. — Ну, а за что же будут на собрании меня прорабатывать?

— То есть как? Я думаю, за все в целом.

— И за взятку?

— Вот этого, Барбин, я не знаю. Как перед собранием Иван Демьяныч решит. А пока, ты же слышал, хочет он разобраться.

— Если в целом, так пусть меня и за взятку прорабатывают. Иначе я и на собрание не приду.

Тетерев даже очки снял, совсем растерялся, вместо ладошки стал на стеклышки покашливать.

— Я тебя понимаю, Барбин. Если в этом действительно ты невиновный, тебе публично хочется снять с себя подозрения. Но ты не прав. Нельзя так ставить вопрос, пока Иван Демьяныч не разобрался.

— Тогда и о собрании сейчас нельзя ставить вопрос!

— Так это же, Барбин, в принципе. А какие именно твои поступки придется обсуждать — уточним позднее, ближе к собранию. Ты ведь не можешь отрицать, что в принципе проработать тебя мы обязаны.

Спорили, спорили, но Тетерев остался на своем. Обрадовался, когда я, наконец, замолчал.

— Вот видишь, Барбин! — Пошел было к двери и вдруг снова вернулся. — Да, вовсе забыл! Ты ведь у нас на «Родине» новый, массовой работой еще не охваченный. Надо куда-нибудь тебя записать, Барбин. Куда?

Смех и грех! Говорю ему:

— Сперва проработайте на собрании, а тогда уж запишешь. По результатам.

Вася покашлял в ладонь.

— Нет, Барбин. Я думаю, одно другому не мешает. Даже лучше будет, если ты уже до собрания включишься в общественную работу. Понимаешь? Благоприятнее прозвучит характеристика.

Махнул я рукой:

— Ну ладно, записывай. А куда — мне все равно.

Вася блокнот полистал.

— Выбор вообще-то у нас небольшой. Давай я тебя пока в самодеятельность. Где-нибудь в рейсе вечер провести мы задумали.

— В самодеятельность так в самодеятельность. Только талантов у меня нет никаких. — Поглядел я вниз, на храпящего Илью. — А он записался?

— Как же! В струнном квартете на балалайке играет. Хочешь?

— Нет, — говорю, — это не по моей силе. Я у балалайки сразу все струны оборву.

— Ну, стихотворение продекламируешь.

— Ладно, записывай.

Ушел Вася. На душе у меня постепенно полегчало, всегдашняя веселость вернулась. Спрыгнул я вниз, содрал с Ильи ботинки, вспомнилось, как Маша мне за него выговаривала, — Илья, между прочим, и не проснулся, — и отправился я в душевую холодной водой плескаться. Остатки кислого настроения смывать. А потом — на палубу, на ветерок. Хорошо после душа пупырышками кожу стягивает!