И снова Маринича озарило. Лидия Фроловна! Если ее увлечет мысль каким-либо образом выручить Лику, она своего добьется.

Он сразу было и не узнал Лидию Фроловну. За ночь флюсом ей разбарабанило щеку так, что глаз отмечался лишь узенькой щелочкой. Говорила она, издавая главным образом только гласные звуки. То и дело придыхала в ладошку.

— Да знаю, все знаю, — сказала она, снимая платочком слезинку с заплывшего глаза. — Только ведь профсоюза это ни с какого боку не касается. Уволят — так правильно. Под суд отдадут — тоже правильно. И на завкоме обсуждать нечего: дело чисто уголовное. А ты сам, выходит, не так думаешь? Ну, подскажи.

Александр вглядывался в ее измученное болью лицо. И с чего так быстро налился флюс? Продуло, наверно, на теплоходе. Лидия Фроловна, как всегда, просит подсказать ей. Но в самом деле, можно ли подсказать, чтобы завком опротестовал увольнение кассира, допустившего растрату! А что еще? Лидия Фроловна спрашивает с заботой, участливо. Но почему бы ей самой не предложить денежную помощь Лике? Сейчас ведь в этом все дело…

— А обыск-то на квартире Пахомовой сделали? — вдруг спросила Лидия Фроловна. — Если она заезжала с деньгами домой и если у нее папаша такой, что… Тут бы самое первое дело — обыск.

— Так… Так ведь… Кто же сделает обыск? Санкция прокурора нужна!

— Ну, а чего ж ты зеваешь? Двигайте дело скорей к прокурору! Вот и обыск скорее, пока, может, концы еще не запрятаны. Не о девушке говорю, об отце ее, коли он такой…

Крутой, неожиданный поворот мысли у Лидии Фроловны привел и Маринича в замешательство. Как это? Выручить из беды человека тем, что поскорее дело на него передать прокурору…

— Чего ты уставился? Если сама девушка честная, чистая — так к чистому ничего и не пристанет. А вора схватить за руку!

Ну конечно же так! Не Лика взяла себе деньги — их украл Ликин отец. А она не может выговорить этого, всю вину берет на себя. Оттого сегодня она и такая, по-особенному придавленная. Бедная Лика, ее можно понять. Но она ведь все равно ничего против отца не скажет и прокурору, как не сказала даже ему, Александру, своему самому лучшему другу. Сообщить скорей прокурору… И тогда уже не воспользуешься двумя днями, которые дал Стрельцов.

— Опять не согласен? Ну, подскажи.

Нет, нет, надо скорей погасить недостачу, погасить любыми путями, а уж потом разбираться. Нельзя рисковать судьбой Лики, нельзя вписывать ее имя в уголовное дело. Черт с ними, с деньгами! Только бы где-нибудь достать их побыстрее. А уж с этим пьянчужкой потом расправиться без всякой пощады.

— Лидия Фроловна, выход есть! Примите в завкоме решение: выдать Пахомовой ссуду, или пособие, или как там, безвозвратно или в рассрочку — словом, хотя бы триста рублей, — торопливо сказал Маринич, соображая, что остальные двести сорок он так или иначе, а в два дня раздобудет.

И Лидия Фроловна сразу же согласилась. Взмахнула платочком.

— Ссуду, — это бы можно. На срок, — сказала, придыхая в ладошку. — Даже и пособие можно бы, в сумме поменьше. Только ведь если бы у Пахомовой пожар или какое другое несчастье. А это, ведь даже если папаша, это, как тебе сказать, ну — воровство. На папашино воровство ссуду не выдашь. Нас не поймут.

— Дайте тогда такую ссуду или пособие мне!

Дубина, дубина! С этого надо было начинать. Как не пришла такая мысль в голову сразу!

— Ссуду тебе? — переспросила Лидия Фроловна и платочком опять смахнула слезинку с заплывшего глаза. — Ну, это я понимаю. Чтобы вложить за Пахомову? Только палка-то эта о двух концах. Один конец — выручка из беды — окажется у Пахомовой, а другой конец ударит по нас, по завкому. Тут никуда не уйдешь. Этого не спрячешь. Сразу заговорит народ: растратчицу от суда укрываете. Всему заводу про случай с Пахомовой уже известно. Такие слухи пуще всякого радио сквозь стены проникают. Вот ведь как!

— И пусть себе проникают! Человека бы поддержать!

— Поддержать человека надо, — согласилась Лидия Фроловна. — Только палка эта, пожалуй, даже о трех концах. И третьим концом ударит она как раз по тебе. Без того было заметно, что с Пахомовой ты под ручку похаживаешь. А тут… Говорю: на кого ссуду ни выпиши, суть дела не скроешь. Это же так все раздуют — зачем тебе? Или, ты извини, как-то так с Пахомовой нагрешил, что уже совесть тебя призывает?

Она разглядывала Александра одним глазом своим ласково, участливо. И Александр не смог ответить ей грубостью.

— Думайте обо мне, что хотите, — сказал он, сдерживаясь, но чувствуя, как все лицо его заливает горячая краска. — Обо мне что хотите, но о Пахомовой плохо думать не смейте. Она очень хорошая девушка. Если вы можете выдать мне ссуду — выдайте. И пусть себе эта палка будет о трех концах! Я не боюсь.

— Ты-то не боишься, — подышала в ладошку Лидия Фроловна, — да я боюсь. Второй-то конец у палки, говорила я, ударит как раз и по мне. Решает завком, а весь ответ, коли что, с одного председателя. Дай мне день-другой подумать, посоветоваться. — И поднялась, дружелюбно протянула Мариничу теплую руку. — Ладно! О тебе, не о Пахомовой думать буду.

Это чем-то несколько обнадеживало. Но опять те же два дня. Ничего, где два — там и третий выпросить будет можно. Все-таки есть чем, хоть немного, порадовать Лику. Из завкома Маринич промчался прямо в кассу. Лики там не было. Там уже сидела Валечка, одна из сотрудниц бухгалтерии.

— Приказ насчет Пахомовой подписан, — сказала она, — принимать кассу буду я. Вот, ждали вас, чтобы оформить все в вашем присутствии. А Лика не вытерпела, отпросилась выйти на воздух. Очень сильно у нее кружится голова.

Едва Маринич переступил порог своего кабинета, зазвонил телефон. Мухалатов не просто кричал — грохотал в трубку:

— Сашка, это черт знает что! Ты задержал у себя мое письмо, не отдал сразу редактору, и оно не будет опубликовано. Слов не подберу такому свинству! Что? Что? Да, редактор мне сказал. И весь завод уже об этом трезвонит. А мне-то какое дело? Не знаю и знать не хочу, в чем виновата и виновата ли Пахомова. А я вот перед нею, точно, виноват. И обязан был извиниться публично. Бить человека, если заслуживает, могу, но добивать — не способен!

Он бросил трубку. Маринич сидел оглушенный. Вот это разделал его Владимир! Правильно разделал. Почему во всех его попытках защитить Лику у него самого нет такого решительного баса, как у Владимира? И выходит, Лику бьют, а он ее добивает.

В глаза назойливо лезла карандашная запись на календаре: «Во вторник — насчет Власенкова».

Какой он даст следователю окончательный ответ во вторник о Власенкове, если, может быть, уже в среду ему придется этому же следователю давать показания относительно крупной растраты у кассира Пахомовой?

Фендотов позвонил Стрельцову из госкомитета. В голосе у него булькала радость. Еще бы! Совсем неожиданно в составе небольшой специальной комиссии, даже без заезда домой, он через два часа вылетает в Тбилиси. Кто-то заболел — радикулит! — ему предложили заменить хворого, и он, конечно, согласился. Можно ли было упустить такой случай? Грузия летом божественна! По обстоятельствам дела придется побывать и у моря, — как поет Леонид Утесов, у самого синего в мире — Черного моря. Всласть накупаться, а может быть, половить на «самодур» и ставридки, скумбрии. Командировка всего на несколько дней. Немного свински получается, что он уезжает так внезапно и бросает завод целиком на плечи Василия Алексеевича, но эти плечи выдержат. А в другой раз он отпустит куда-нибудь в такую же интересную поездку и Василия Алексеевича… Лады?

И Фендотов принялся засыпать своего заместителя наказами такого характера и таким тоном, каким, уходя на работу, поучает мать несмышленыша малыша. И чужим дверь не открывать, и не баловать со спичками, и не гладить кошку.

Стрельцов пробовал перебивать Фендотова, говорить, что он и сам великолепно разберется в делах, пусть себе на здоровье Иван Иваныч наслаждается божественной Грузией и сколько угодно, сколько возможно ловит ставриду и скумбрию, — на заводе все будет в порядке. Затем уже просто так, механически, произносил ничего не значащие: «Да… Да…» — потому что наказы Фендотова явно были избыточным продуктом радости от предстоящей поездки к Черному морю. И вряд ли даже сам Иван Иваныч отчетливо сознавал, что именно говорит он своему заместителю. Иногда до слуха Стрельцова доносился ликующий голосок Галины Викторовны Лапик, суфлировавшей Фендотову.