Наконец поток наставлений иссяк, Фендотов протяжно, так, что телефонная трубка отозвалась металлическим звоном, перевел дыхание, и Стрельцов успел вклиниться со своим вопросом:

— Иван Иваныч, а что с оформлением дополнительных материалов на аккумулятор? Единственное, чего я точно не знаю. Вы говорите из госкомитета — вы все там уладили, согласовали? Мне не хотелось бы этим заниматься.

И стало слышно, как Фендотов переговаривается с Галиной Викторовной.

— Да, да, Василий Алексеевич, все улажено, все согласовано, — сообщил он. — А на бумаге надо доделать следующее. У меня в портфеле есть служебные бланки завода. Письмо, которое требует от меня наш дорогой фельдкуратор, я сочиню сам, здесь же перепечатаем на бланке, и я, за своей подписью, оставлю его в госкомитете. А вы — вы только поторопите расшифровку стенограммы, облеките ее в должную форму протокола, подпишите и самым срочным образом дошлите сюда. Галина Викторовна очень просит вас считать это задачей номер один. Вы поняли, Василий Алексеевич?

Стрельцов едва преодолел желание ответить грубостью, вроде: «Нет, я слишком туп для этого». Но сдержался. И лишь сказал:

— Понял вас, Иван Иваныч. Понял даже и Галину Викторовну.

После этого они перебросились еще несколькими пустыми фразами и попрощались. Стрельцов тут же справился у Евгении Михайловны, как скоро будут расшифрованы стенограммы. Надо было выполнять задачу номер один. А на душе лежала какая-то противная-противная тяжесть.

Евгения Михайловна пообещала взять все заботы на себя и к концу дня готовый протокол представить на подпись непременно. Стрельцов ей благодарно улыбнулся. Он знал: Евгения Михайловна не подведет. Стало быть, хоть это — вон из головы. И стало быть, вторую половину дня уже будет можно заполнить полезной работой.

Надо тщательно изучить заявку отдела снабжения на цветные металлы. Жадничают, стремятся запастись наиболее дефицитными материалами про «черный день», забивают в сверхнормативные остатки собственные оборотные средства, а другие хозяйства тем самым ставят на голодный паек. А оправдание этому: своя рубашка ближе к телу. Когда же, когда, заботясь о собственной рубашке, мы перестанем снимать рубашки с других!

Он с увлечением занялся работой. Копался в отчетах за предыдущие годы, листал нормативные справочники, советовался по телефону с мастерами, начальниками цехов, прикидывал различные варианты возможных замен дорогостоящих материалов более дешевыми. Но полностью отрешить себя от посторонних мыслей так и не смог.

Римма… В их маленькой семье существовало твердое правило: завтрак, обед, ужин — всем вместе садиться за стол. Если что-то мешало этому, заранее договаривались: поголодать ли, пока не соберутся все-таки вместе, или подкрепиться каждому врозь. Только совершенно непредвиденный случай мог сломать накрепко установившийся обычай. Сегодня Римма убежала из дому натощак, до завтрака, не сказав никому ни слова и даже не оставив записки. Такого у них в семье еще никогда не бывало. Это подчеркнутый вызов со стороны Риммы. Она не доверяет своим родителям, тогда как отношение родителей к дочери ни чуточки не изменилось.

А так ли? Разве ты сам и теперь доверяешь Римме, совсем беспредельно, как прежде? Разве не точат тебя и сейчас вот сомнения в правильности сделанного ею выбора? Ведь это только тебя передергивает от одного лишь упоминания имени Мухалатова, а для всех других он — человек как человек, для Галины же Викторовны — даже эталон человека. То же самое и для Риммы. Чего же тебе хочется? Отнять у дочери самое дорогое? Но ведь это любовь, ты пойми, любовь! А любовь способна творить чудеса — истина древняя, как мир. Римма никогда не поступится нравственными критериями, и, значит, или она поднимет этого Мухалатова до своего уровня, или… Что — или? Это же «или» ужасно! Боишься? Так помоги же ей, помоги! Дети не очень-то верят в мудрость и житейский опыт отцов. Пренебреги этим. Пренебреги собственным счастьем видеть доверчиво и влюбленно устремленный на тебя взгляд дочери. Передай ей свой опыт так, чтобы она не заметила. Позже она все поймет. И скажет спасибо. А сейчас — не разбей любовь. Римма и простит и забудет все, только не это. Не разбей!.. Но тогда — что же? — поступись уж своими нравственными критериями…

На листе бумаги кривым столбцом стояли какие-то совершенно нелепые цифры. Откуда они взялись? Стрельцов в недоумении вертел в руках счетную линейку. Дошел! Вместо того чтобы множить, он добрых полчаса занимался делением. Под сомнением и вся проделанная работа. Теперь понятно, как иногда ошибаются и умелые бухгалтеры. У них ведь тоже есть дочери, сыновья, семейные и прочие заботы.

Бухгалтеры… Утром приходил бухгалтер Маринич. Он очень нервничал и волновался, когда просил о всяческом снисхождении к проворовавшейся кассирше, худенькой, бесцветной девушке. Но — любовь! О Мариниче и Пахомовой рассказывала Евгения Михайловна. А она все знает. Любовь… Так, может быть, ради этого следовало отнестись к Пахомовой еще более мягко? И даже не отстранять от работы? Нет… Невозможно! Растрату она признала сама. Ей даны два дня, чтобы возместить недостачу, если она не хочет мотаться по прокурорам и следователям. Это уже большое снисхождение. Да, ну, а поговорить с нею по-человечески, прежде чем подписать приказ, тоже ведь не помешало бы. С Пахомовой разговаривал главный бухгалтер Андрей Семеныч. А когда он, Стрельцов, решал судьбу этой девушки, перед ним ведь лежал только холодный лист бумаги. Нехорошо…

Вошла сияющая Евгения Михайловна, торжественно положила на стол чистенько отработанный протокол-стенограмму.

— Готово, Василий Алексеевич. Все вычитала, выправила я сама. — Она улыбалась. — Навела литературный блеск. Подпишете?

— Да, да! Спасибо вам большое, Евгения Михайловна! — Стрельцов быстро занес над последним листком авторучку. И задержался. — Простите, я все-таки сперва прочитаю.

— Как хотите, — уже с легкой обидой сказала Евгения Михайловна.

— И еще просьба. В конце дня пригласите, пусть зайдет ко мне побеседовать кассирша Пахомова.

— Хорошо.

Стрельцов углубился в чтение протокола. Евгения Михайловна стояла, с холодком поглядывая, как он переворачивает страницу за страницей. Евгения Михайловна действительно потрудилась на славу. Все выступления, короткие, энергичные, были отредактированы отлично. Такой документ не стыдно подписывать, не стыдно посылать в госкомитет. Не секретарь — клад Евгения Михайловна.

Но вдруг Василия Алексеевича точно обожгло. Он добрался в протоколе до своей фамилии. Все речи были записаны так, как и в действительности произносились они на совещании — в безоговорочную поддержку предложения директора завода. Доброжелательные, деловые речи. Его, стрельцовское, выступление звучало чистейшим панегириком Мухалатову.

— Все превосходно, просто превосходно, — медленно сказал Стрельцов. И расписался в конце протокола. — Но эту вот страничку, Евгения Михайловна, я попрошу вас перепечатать. Мои слова оказались записанными неточно, на совещании я говорил совсем не так. — Он размашисто, вздрагивающей рукой, на чистом листе бумаги набросал: «Стрельцов В. А.: У меня очень болит голова, и выступать я не буду». — И все. Именно таково было содержание моей огромной речи. Перепечатайте и самым спешным образом перешлите в госкомитет Галине Викторовне Лапик.

Евгения Михайловна смотрела на Стрельцова непонимающими и обиженными глазами.

— Василий Алексеевич, но я ничего не меняла! Так записали ваше выступление стенографистки. Я только выправила некоторые, как мне показалось, неправильные, несвойственные вам обороты речи. Сейчас я принесу расшифровку стенограммы, с которой я печатала этот протокол. Вы сами убедитесь, что…

Расстроенная, обескураженная, она сделала движение к двери, но Стрельцов ее удержал.

— Кому же лучше знать, мне самому или Ивану Иванычу, что я говорил на совещании!

— Почему Ивану Иванычу? Я вам принесу, что записали стенографистки.

— Под диктовку Ивана Иваныча, — скороговоркой сказал Стрельцов. — Но не в этом дело, Евгения Михайловна. Записали — не записали. Имею я право, что называется, выправить стенограмму?