— Снова здорόво! Боялась за меня: Шахворостов рассердится. Вот она, «защита королевой». Э-эх!..

Но Шура продолжала и говорила что-то странное, дикое, говорила все так же часто:

— …я за себя боялась… Если я ему не помогу, он и меня посадит. Помнишь, в его письме: «Ты тоже была не святая»? Костенька, ну, честно, честно сейчас, ни капельки, ни одного слова не вру… Когда уволили меня с теплохода, мне Шахворостов помог… И познакомил с одним своим другом. Тогда я вовсе не думала — выйду замуж. А получилось так… И вот стала я… Там, на Севере, я продавала, что посылал Шахворостов нам, моему мужу… На много тысяч… Мне тогда хотелось, чтобы у меня было много… Ну, всего: и денег, и платьев, и украшений, и всюду ездить, ну, в общем жить хорошо… Я работала, и он работал, муж мой, чтобы было незаметно. Оба на морозе работали. И в пургу. Тяжести разные… Как мне все это доставалось!.. А мне хотелось, чтобы еще и еще деньги… Чтобы потом долго было все у меня, а мне не работать… Мы же не государство обкрадывали. Люди сами знали, что платят дороже. Но им очень хотелось купить такое, чего нигде не достанешь… Особенно заграничное… Ведь каждому за хорошую, красивую вещь заплатить лишнее не жалко… И мне тогда не стыдно было… — Она заплакала горько-горько навзрыд. — Теперь мне ничего не нужно, Костенька. Я ничего не хочу… Я хочу только… только… Я думала, всему давно конец….. Я же полтора года брошенная… Кроме проклятой отметки в паспорте, мне от него ничего не осталось… А Шахворостов за мной десять тысяч считает. Костенька, какие три тысячи ты ему должен?..

Бедная Шура, действительно, как она запуталась! И думает, наверное, что и мои три тысячи, «долг» Шахворостову, — это тоже какие-то расчеты с ними по купле-продаже. Ну что мне делать с ней? Какая она убитая, жалкая! На дверь показать: «С такими я даже разговаривать не желаю?» За Шахворостова и то ребята вон как вступились. А что Шура, разве хуже его? Вася Тетерев сильно сказал: «А ты, Барбин, хочешь, чтобы в коммунизм пришли одни прокуроры?»

— Шура, — сказал я, — а сейчас, вот сейчас забудь все старое совесть твоя чиста?

Она посмотрела на меня заплаканными глазами. Взялась рукой за шею.

— Костенька… ну, я не знаю, как еще сказать. Неужели больше не веришь?

— Ладно. Все! Что написала — написала. А теперь забудь, что на свете есть Шахворостов. Не бойся его и не думай о нем. Работай — и все! — Мне захотелось закончить наш разговор шуткой. — Сегодня ведь суббота, твой самый любимый день. А? Но, может быть, понедельник все же лучше? Когда пойдешь на работу, сравни…

Влетел Ленька с полными руками разных пакетов. Вывалил на стол. Заорал:

— На все! Я угощаю. А это…

Он развернул бумажку и вытряхнул два каменных цветочка-брошки, совершенно одинаковые. Ты гляди, какой стал рыцарь! Протянул одну Шуре.

— Тебе. А другой — Маше.

Шура взяла цветочек:

— Спасибо, Ленечка!..

И вдруг, снова брызнув слезами, выбежала из-за стола. Из кухни. Из комнаты, И я услышал, как застучали ее каблуки на лестнице.

Во дворе я не успел догнать Шуру, а бежать за ней по улице было нельзя. Вы сами представьте картину: девушка в слезах, а за ней здоровенный парень гонится. Это для посторонних. А соседи, кроме того, все знают Костю Барбина и знают, что жена его, Маша, в Москве.

Я вернулся, Ленька смирненько сидел, разложив свои покупки. Он действительно нисколько не оставил денег себе, израсходовал все. Такой щедрости у Леньки никогда раньше не было. И вообще на лице у него сейчас мелькало что-то юношеское, и сидел он прямее. Словно этот последний экзамен сразу перевел его не только в восьмой класс, но и в старший возраст.

Глазированные пряники высокой горкой лежали на тарелке. И мне вспомнилось, как всего лишь в прошлом году Ленька купил и принес вот так же полкило пряников, а пока я заваривал чай, он все их облизал в надежде, что я побрезгаю и пряники достанутся ему одному.

— Ну что ж, брат Ленька, — сказал я, — давай чай пить!

— А она хорошая, — сказал Ленька.

И больше мы ничего не говорили. Пили чай.

Не знаю, о чем думал он. А я думал так. Вот завтра я пойду к Васе Тетереву в гости, соберутся свои ребята. Будет весело. Послезавтра — на работу. Кессон все идет и идет в глубину. Хорошо! Может, уже через четыре дня приедет инженер Мария Степановна Барбина. А главное, моя Маша! Алешка вот-вот заговорит и встанет на ноги. Ленька — почти студент. Сам я осенью поступлю в институт на заочное. Словом, все ясно, просторно, открыто и хорошо. А «королева» Шура будет стоять у своей тележки, считать мокрые пятаки, с тревогой вынимать из почтового ящика письма и приходить домой, не знаю тоже, к веселому ли разговору. «Она хорошая», — сказал Ленька. Почему в годы Шуриной юности полюбилась ей суббота, а не понедельник?

Леньку похвалил я напрасно. Юношей он пробыл неполный день, вторую половину субботы. А в воскресенье с утра превратился снова в мальчишку. Он превосходно знал, что я приглашен на обед к Тетеревым. Значит, он должен был сидеть дома и нянчиться с Алешкой. Хотя бы то время, пока мы обедали. Но он тихонько поднялся утром, доел глазированные пряники, забрал с собой весь хлеб, сахар, неоткрытую банку консервов «лещ в томате», а в кухне на столе оставил записку: «Я отправился на Столбы со Славкой Бурцевым». На Столбы — значит, на весь день. Вот тут и соображай: идти или не идти в гости? Я пошел. Погрузил Алешку в коляску, туда же положил две бутылки портвейна, бутылку кипяченого молока, штук пять сухих простынок, «Сагу о Форсайтах» — Дина узнала, попросила почитать — и тронулся в путь.

У меня был запас времени, я провез Алешку по набережной, показал ему бык, где работаю, показал понтонный мост, который только начали наводить, поднялся на горку, что высится над музеем, и оттуда мы вместе полюбовались на правый берег с его сплошными заводами. А потом я повез парня просто по улицам города. И, не знаю как, очутился на углу возле аптеки. Шура стояла у своей тележки в белом халате, похожая на врача, нацеживала в стаканы сироп и газированную воду, рылась в тарелке с мокрыми пятаками. Меня она не заметила. Я почему-то моментально повернул коляску с Алешкой, покатил ее в обратную сторону. И очень боялся, вдруг за спиной услышу: «Костенька!»

Тетеревы жили в большом каменном доме на пятом этаже. И с очень крутыми лестницами. Я подумал сперва: «Оставить коляску внизу. Но, во-первых, ее могут увезти, мягко говоря, несознательные элементы, потому что вещь очень красивая, а во-вторых, мне не забрать в охапку все сразу: Алешку, три бутылки, запас простынок и «Сагу о Форсайтах». И я решил подняться на пятый этаж по лестнице вместе с коляской.

Но когда я пробовал толкать коляску, она своими маленькими колесиками упиралась в ступеньки, а когда я на очередной площадке разворачивался и пробовал ее тащить за собой, Алешка поднимал крик, потому что он оказывался вниз головой и на него катились бутылки. Наконец я сообразил: поставил коляску себе на плечи и великолепно осилил остаток пути.

Все были уже в сборе, недоставало только Виталия Антоныча.

Алешку у меня немедленно подхватила какая-то Васина бабушка — я всегда их путаю: Елизавета Ефимовна или Вера Прокопьевна — и утащила не знаю куда.

Вообще, если идти в гости к Тетеревым, нужно брать с собой список, чтобы не запутаться, кого как зовут, — двадцать один человек не шутка! Правда, в последнее время им дали еще одну квартиру, потому что в прежней у них было, как в вагоне пригородного поезда: можно стоять, можно сидеть, а ложиться не разрешается. Но они, между прочим, даже ложились. И вообще жили очень дружно. Я не знаю, как они поделились на две квартиры. По-моему, никак. Только прописались в милиции, кровати развезли, а спали на них кого где ночь застанет. Надо сказать, что вторую квартиру дали им далеко от первой, совсем в другом конце города.

Придешь к ним вечером, только и слышишь: «А Тонечка где? Она ночевать будет там?» Или: «Тетя Нюра, я лягу сегодня здесь, на Пашкиной кровати?» Или: «Бабуся, пусть Вовка идет туда».