Когда я вертелся волчком по комнате, собирая одежду, Шура мне издали что-то говорила. Что, я не слушал. Вот бывает, знаете, уши заткнет, когда голова другими заботами занята, а после все слова, которые стучались и не прошли, вдруг гуськом постепенно начнут к сознанию твоему пробираться. На катере прорезались Шурины слова: «Костенька, ты никак не можешь сейчас… пять минут?» В прикамерке — еще другие: «Мне очень нужно…»

А в самом кессоне — и третьи: «Если вовремя не вернешься, приди на уголок, к тележке». И лицо у Шуры было неспокойное.

Но меня это нисколько не тревожило, у меня все равно продолжалась какая-то веселая возня в груди, работал я с особенным удовольствием, мокрая галька казалась мне похожей на бриллианты, я даже все время поглядывал, не сверкает ли среди нее вправду настоящий алмаз. И я, сложив все вместе Шурины слова, самому себе сказал: не задержаться.

Все ребята обратили внимание: «Костя, что ты сегодня такой веселый?» А я пожимал плечами: «Не знаю, всегда такой». Но воздух в кессоне сегодня был явно вкуснее и даже как-то мягче, хотя и попахивал еще газами после взрыва: только ночью удалось, наконец, расколоть валун, из-за которого вчера едва не затопило кессон. Вода ушла начисто, и грязь не липла к сапогам. Кубла ходили вверх и вниз без больших задержек.

Мне в воображении рисовался не только наш мост, по которому уже скоро побегут автомашины и троллейбусы, но почему-то и гигантская, стометровой высоты, плотина ГЭС, вонзившаяся в Енисей не отдельными быками, как это делаем сейчас мы, а всплошную. И мне хотелось как можно быстрее поставить на скалу кессон и вообще закончить весь мост, чтобы потом перейти на строительство большой бетонной плотины и поползать по материковому дну Енисея в Шумихинском створе реки. И когда снова окажусь на теплоходе, чтобы я мог, проплывая под мостом, сказать любому: «Моя работа», — а перевалив в водоподъемнике через плотину ГЭС и показывая пальцем в новую, страшенную глубь реки, я мог бы тоже похвалиться: «Скалу-то под плотиной долбил и я, вот этими самыми руками».

И вообще как-то сразу я видел весь Енисей. Там, в его верховьях, в Туве, за снеговыми Саянами, где он только еще вскипает бурливыми, хрустальными ключами и, смелый, быстрый, рвется к скалистым горам. И там, где широким, тяжелым разливом в сорок пять километров он упирается в Карское море, а весной перемешивает свои льдины с вечными льдами океана. Поглядеть на глобус — по меридиану — он, Енисей наш великий, ровно одна десятая часть окружности земли по всей своей длине — в поселках и городах, древних и новых. Только если все старинные города и поселки вместе собрать, даже такие, как Туруханск, Енисейск и древнюю часть самого Красноярска, так один Норильск новый и тот вдвое больше будет.

К слову сказать, Игаркой всегда я гордился. Город своими лесопильными заводами всему миру известный. А вот встало уже на берегу Енисея Маклаково — другая лесопильная столица, да такая, что к ней теперь Енисейск хоть в пригороды записывай. И напрямую, именно к Маклакову, а не к Енисейску, тянут железную дорогу. А там она врежется в глушь таежную между Ангарой и Подкаменной Тунгуской, шагнет за Енисей к таким уже отысканным запасам угля и руды, каких нигде и в мире еще не бывало. Эх, Барбин, Барбин, и всюду ты нужен! Много нынче стало в Сибири людей, а все же тебя везде не хватает.

Этот день был еще и тем удивителен, что Кошич никому и ни разу «не давал деру». Только, прощаясь со всеми в конце смены, Виталию Антонычу отдельно подал руку: «Будьте живы! До завтра». На эти слова Кошича можно было обидеться, но «завтра» — воскресенье. А у нас давно уже было договорено, что в воскресенье мы соберемся на квартире у Тетерева, пообедаем вместе.

Домой я вернулся без опоздания. Первое, что сделал, — это влепил с размаху свою широкую, жесткую руку в мягкую Шурину ладонь так, что Шура ойкнула от боли. А я сказал:

— За Алешкин портрет. Спасибо! Утром даже это из головы у меня вынесло. Как и когда ты сумела его так здорово нарисовать? Прямо чудо?

Шура страшно смутилась, даже вся шея у нее покрылась красными пятнами.

— Тебе нравится, Костенька?

И мы долго рассуждали об этом портрете.

Шура показывала, что в нем получилось очень плохо, а я показывал, что получилось очень хорошо. И убеждал ее рисовать как можно больше, потому что у нее, наверно, сейчас талант открылся во всю свою силу. Шура недоверчиво покачивала головой и говорила, что она два года вовсе не брала в руки ни кистей, ни карандашей, и даже сама не понимает, как, хотя и очень скверно, набросала этот эскиз. Может быть, потому только, что уж очень сильно полюбила она Алешку.

Конечно, слушать это мне было очень приятно, как и всякому отцу. Однако вдумайтесь сами: получалось как-то так, что Алешка теперь уже не целиком только мой и Машин, а словно бы какую-то долю в нем и Шура тоже имеет.

Потом мы обедали. Ленька сидел вместе с нами и все время влезал в разговор. Нужно же было ему рассказать, как он сдал свой последний экзамен! И, понимаете, на пятерку!

Я никогда не платил Леньке за хорошие отметки, как об этом по радио Миронова с Менакером сценку разыгрывают. Но последний экзамен, да еще на пятерку, полагалось, конечно, отметить. Я вынул из кармана деньги, дал Леньке и сказал:

— Пока чайник вскипит, сбегай купи килограмм глазированных пряников, а на остальные себе чего хочешь. Кроме того, куплю тебе новые ботинки на толстой микропорке. Шагай.

Меня по-прежнему не покидало великолепное настроение. Я мог бы Леньке подарить даже автомобиль. На одну покрышку для колеса денег у меня хватило бы.

Ленька засиял, как звонок на двери Терсковых, и помчался выполнять мой заказ. Но Шура на пути поймала его за руку и выдернула из своей сумочки тоже деньги.

— Ленечка, а это от меня. Поздравляю! Поздравляю!

— Шура, — сердито крикнул я, — не смей этого делать!

— Костенька, — виновато сказала Шура, — не брани. Я Леню так люблю!

И ласково заулыбалась ему. Ленька тоже ей в ответ улыбнулся и шмыгнул за дверь. У Шуры сразу переменилось лицо. Она вся словно бы сжалась, как бывает, когда на людей с потолка сыплется штукатурка.

— Костенька, милый, — сказала Шура, торопясь, — прости меня, прости! Я тебя обманула!

Но я не понял всей этой быстрой перемены. До меня ее слова всерьез не дошли. Не дошло сразу, почему Шура так побледнела, почему у нее голос дрожит и пальцы бегают по клеенке стола.

Ну да, я замечал, и все эти дни она как-то кисла и утром говорила что-то такое беспокойное, а вчера — Ленька рассказывал — она снова плакала. Но только ерунда все это, когда день такой превосходный, веселый, на портрете Алешка вон как улыбается, а Маша, наверно, уже подъезжает к Кирову.

— Обманула? — спросил я. Мне это было совершенно безразлично. — Велика важность! А как обманула?

— Костенька, я больше не могу, я должна всю правду… — Она говорила часто-часто, видимо боялась, что не успеет до конца рассказать, пока Ленька ходит за пряниками. — Костенька, делай со мной что хочешь… Я тебе врала, я тебе все врала… Я не послала твое письмо Шахворостову, я ему написала сама…

Здрасте-пожалте! Чего опять этот Шахворостов ей дался? Будто нет ничего на свете важнее, никого интереснее.

— Шура, да плюнь ты на все это, — сказал я решительно. — Я написал, ты написала, он написал, мы написали. Я и слышать об этом не могу. Стоит страдать! Ну, написала — и ладно. Включай музыку!

— Костенька, нет!.. Я вовсе запуталась. До того запуталась… Я не знаю… Я написала еще и Тетереву…

— Фью! Тетереву? Ну, так я и думал, что там фальшивка какая-то. А они, чудаки! — Я захохотал во все горло, вспоминая, с какой серьезностью и сочувствием читал вслух Вася Тетерев это письмо. — Вот это купила ты наших ребят так купила! Сказать им — действительно разорвут тебя на куски.

Шура потянулась через стол, схватила меня за руки.

— Да нет, нет, ты не шути, это же очень серьезно! Костенька, я за тебя боялась…