Если разобраться, скучно с Шурой мне в этот раз не было, даже когда я тащил ее чемодан или потом, когда мы оба сами тащились по трясине, а теперь — и тем более. Но и радости от прогулки, удовольствия настоящего тоже не вышло. И дело вовсе не в том, что промокли мы и грязью захлюпались. С Машей тоже разве не мокли мы? Вся штука в том, что со мной происходит что-то такое… Ну вот, наверно, как у Леньки, когда он в первый раз стал варить кашу и сам не знал, что из этого выйдет!

Наконец добрались мы до теплохода. Ноги у нас уже подсохли. Конечно, только обувь снаружи, а слякоть внутри — куда ее денешь? Шура без всяких поволокла меня к себе в каюту: «Костенька, времени у нас еще час целый». Поволокла так, будто боялась, что я опять надолго от нее удеру. Но я сказал, что сперва все-таки надо помыться и обувь сменить.

Ребята из кино вернулись давно. Сидят втроем, обсуждают картину. Накинулись на меня, что ждали нас, дескать, до последней минуты и из-за этого даже пропустили журнал. А журнал был «Новости техники», очень интересный. Нападали, собственно говоря, только Тумарк с Петей, Петром Фигурновым, а Илья смотрел, как я стаскиваю грязные ботинки, и ехидно улыбался.

Вдруг заходит штурман Владимир Петрович:

— Все — в машинное отделение!

— Что такое?

Оказывается, механик обнаружил в какой-то там муфте трещину. Надо срочно менять, поднимать машину. Ладно еще, что в пути беды не случилось.

— Бывает, — говорит Владимир Петрович.

— У сапожников — бывает, — говорю я.

Покосился он на меня.

— Тебя, Барбин, не поставить ли главным механиком?

— Сапожником быть не хочу, Владимир Петрович. А механики — все сапожники. У них вечно что-нибудь да случается.

— Это верно. Машина — дело сложное. А у матроса чему случиться? Разве рука сорвется, да из шланга пассажиров он водой окатит или трапом кому-нибудь ногу отдавит. Ну, айда вниз!

Последним выходил я. Повернулся случайно к иллюминатору и увидел, что по мосткам на теплоход поднимается Маша. С тех пор как мы пошли на Столбы, мне кажется, я не видел ее одну, Леонид всегда, как злой дух, торчал возле Маши. И я невольно задержался, обшарил глазами весь берег, все спуски-тропинки с него: не приотстал ли он просто? Нет, его не было начисто! И у меня мелькнула веселая мысль: «Может быть, он утонул в трясине?»

В машинное отделение нужно было идти направо. Но я побежал налево, нарочно, чтобы в пролете столкнуться с Машей и сказать ей: «Доброе утро!», хотя по часам было, пожалуй, около одиннадцати вечера. Маша могла бы задержаться, остановить меня и поговорить о чем-нибудь. Но она прошла мимо и совсем на ходу бросила:

— Здравствуй, Костя. Спокойной ночи!

Мы долго копались в машине, помогая «сапожникам», и вывозились в масле, как черти.

Что мы проделали? Вытащили эту самую муфту. А потом главный «сапожник» — механик — с Длинномухиным и Петей, Петром Фигурновым понесли ее в мастерские морского порта, чтобы по образцу выточить другую взамен. А помощнику своему и нам главный механик поручил к этому времени что-то такое подготовить еще. Вот я все время говорю: «какую-то», «эту самую», «что-то такое», но не потому так говорю, что в технике боюсь вас запутать. Просто я сам ничего в ней не смыслю, и пока мы возились в машине, не запомнил ни названий деталей, ни даже того, как они действуют и взаимодействуют, хотя механик по ходу дела и старался нам объяснить. Честно признаться, не запомнил еще и потому, что какой-то дятел долбил мне голову: «Зачем матросу все это нужно?».

А дальше — ушел главный механик, и конец. С его помощником не ладится дело у нас. Орет он, ругается, как папа-Шахворостов, а толку нет. И мне становится ясно, что сам он в машине «ни бум-бум», а криком своим заранее на нас вину перекладывает. Вот, дескать, это мы такие тупицы, что все делаем не по его указанию и только портим.

Оно и верно. Должен был я отвернуть гайку. Но при всей силе моей гайка никак не идет. Ну, вы подумайте! И тогда этот самый помощник механика мне говорит:

— А ты постучи, Барбин, по ключу молотком.

Пожалуйста! Стукнул раз, и два, и три, и посильнее.

Как прикипела гайка, ни на волосок! Ну, я тогда и ахнул как следует. Ключ пополам. Тоже, наверно, как в муфте, была в его рукоятке тайная трещина.

Тут помощник механика от крика прямо наизнанку весь вывернулся. Но мне на это плевать, мне интересно: да что же это за гайка, что за чудо такое? И тогда подходит цыпленок Марк Тумаркин, подумал, почесал у себя за ухом, взял обломок ключа и спокойненько отвернул гайку. Как? Да просто она оказалась с левой резьбой…

Помощник механика издевается:

— Головой, Барбин, думать надо.

Вообще-то, конечно, головой… Интересно, сам чем он думал, когда заставлял меня колотить молотком по ключу, если знал, что гайка с левой резьбой? Я промолчал, не стал огрызаться. Но злость в душе у меня в этот момент ворохнулась лютая. И не к «сапожнику», а к этой самой технике. Получается, я, Костя Барбин, перед какой-то гайкой в дураках оказался! Да если б я захотел… Готов на спор: разберите до последнего винтика любую машину и замкните потом меня одного, даже без хлеба, в помещении, где она распластанная лежит. Соберу. Умру — а соберу. Ведь это все как настроишь себя, на какой лад. Маше, когда она пошла учиться на радистку, я подивился: трудно. А Маша тогда сказала: «Не боги горшки обжигают!» Вообще-то правильно. И Костя Барбин может обжечь.

Вернулся главный механик, покачал головой: у нас не шито, не порото. Махнул рукой:

— Ладно, ребята, ступайте. Теперь я уже сам здесь займусь. Муфту нам не скоро выточат.

— А как же тогда? По расписанию пора уже выходить из Дудинки.

— Как, как! Без машины все равно не двинешься.

Стало быть, выйдем с опозданием. А Иван Демьяныч беда как не любит опаздывать.

Вылезли мы из машинного отделения, отмылись и пошли кто куда. Шахворостов с Фигурновым спать, Тумарк — снова на берег, а я в корму теплохода, на палубу в кресло, в котором любил сидеть Иван Андреич. Сел подумать. И почитать его книгу. Я ведь вовсе забыл сказать вам, что она действительно в каюте у него оказалась. Но мне проводница отдала ее, когда мы уже подплывали к Дудинке.

Вы спросите: а какая же надпись была в книге сделана?

Вот какая:

«К. Барбину.

Юный друг мой, если тебе не хочется читать эту книгу, сразу брось ее в Енисей.

Ак. И. Рощин.

Теплоход «Родина», 1954».

Я долго ломал голову, почему он подписался: «Ак. И. Рощин». Что за «Ак.»? И вдруг сообразил: академик. Ничего себе! А я — то считал его за простого инженера…

Книга Ивана Андреича начиналась так:

«Вот я стою у края земли, и возле ног моих неумолчно плещется море. Оно подвижно, оно всегда подвижно. Вода — это движение, может быть, на первый взгляд незаметное или непонятное. А движение — это энергия. Сила. Сила воды — вечная сила, которая служила всем поколениям человечества. Но за всю долгую жизнь земли человек не взял от воды ее силы столько, сколько он мог бы взять и сколько он будет брать когда-нибудь в один, может быть, год. Этого достигнет, добьется ум человеческий…»

Когда книга академика начинается так, разве бросишь ее в Енисей?

Так была написана не вся книга Ивана Андреича, а только предисловие на четыре с половиной странички. Потом фразы читались тоже легко, но в каждой из них сидело одно, а то два и три совершенно незнакомых мне слова. Иногда я догадывался, что они значат, а чаще становился в тупик.

Иван Андреич мне говорил: «Читать ее скучно. Но ты стисни зубы и читай. Три, четыре раза одно место перечитывай, пока до корня в нем не доберешься. На непонятное слово наткнешься — спроси, поищи в словаре. Не забегай вперед, пока не разберешься в прочитанном. И так иди до конца».

Тогда мне это показалось чем-то вроде коротенького рассказика о китайских мудрецах. В «Огоньке» я читал. В этих рассказиках всегда есть второй смысл, который сразу и не заметишь. Тогда в словах Ивана Андреича я тоже не уловил второго значения, хотя чувствовал, что оно есть. Теперь я понял, в чем тут штука. Если ты, Костя Барбин, дочитаешь эту книгу до конца и все-все в ней поймешь до последнего слова, — ты выучишься сам так, как любой инженер, для которого написана эта книга. Вот оно что! И вот что тогда значат слова: «Если тебе не хочется читать эту книгу, брось ее в Енисей».