Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Раз с нами в компании девушка, значит, всем нужно идти в кино. Тумарк этому очень обрадовался: по его вышло! Но Шура вдруг отказалась:

— Мне нужно вот это знакомым передать.

Ну, конечно, всякие тут восклицания, а решили так: билеты взять на всех, я Шуре помогу поскорее отнести чемоданчик, а ребята будут нас ждать у входа в кино.

И вот мы пошли вдвоем. Я спросил: «Далеко ли?» Шура ответила: «К вокзалу». Это значит — через весь город. Ничего себе. Досталось бы ей без меня. Разве на автобус бы села. Не подумайте — в Дудинке и автобусы ходят.

Разговор у нас был самый пустой и отрывистый. Может быть, потому, что шли мы не рядом, а гуськом. Тротуары здесь узкие, а встречные то и дело заставляют сторониться, давать им дорогу.

Я, между прочим, поинтересовался, что там наложено у Шуры в чемодане такое тяжелое: железо или стекло? Шура ответила не сразу — шла впереди меня, и я даже подумал, что она не расслышала мой вопрос. Потом остановилась.

— Костя, ты устал? Дай тогда я сама понесу.

Я говорю:

— Ничего я не устал. Просто поинтересовался.

И вот глядит на меня уже не Шура, а японский дипломат барон Танака. Потом глазами как сверкнет, девичьим смехом как брызнет:

— Картинки, Костя! Картинки на стекле. В Норильск перешлю, там их нарасхват, лучше, чем в Красноярске, покупают.

А сама не пошла — побежала. И все хохочет, хохочет:

— Ой, глупый! Ну и глупый же, Костя! Поверил…

В квартиру к ее знакомым я не пошел, остался ждать Шуру на улице. Как часовой, долго ходил возле дома взад и вперед. Потом надоело, и я отошел к переезду, где по рельсам бегала маневрушка, совсем такая, как и у нас в Красноярске на станции, волочила за собой длинные сцепы вагонов, пахло угольной гарью, мазутом, позванивали буфера, и я вовсе забыл, что стою далеко за Полярным кругом, на самом краю земли.

В Дудинке я бывал много раз и, если позволяло время, обязательно выходил в тундру. Понимаете, интересно все же. Притом недалеко, по сути, и город-то сам весь прямо в тундре, выйди на окраину — и сколько хочешь любуйся. Но тундра, между прочим, кто в ней не бывал, а только мысленно себе ее представляет, — вовсе не гладкая и ровная, как степь. Она вся из бугров и низинок. На холмах кустики, а в низинках — болотца, вода. Напрямую летом по ней никак не пройдешь, обязательно где-нибудь да завязнешь в трясине. Из-за этих самых бугорков, кстати, и широкого обзора нет. А мне все хотелось на тундру взглянуть с самолета, либо, на худой случай, с высокой горы. На самолет Косте Барбину не попасть. Куда он и зачем полетит? А вот на гору, хотя и не очень высокую, можно подняться. Есть такая возле самой Дудинки, недалеко от железнодорожного вокзала. Вернее, не гора, а холм, если придерживаться учебников географии. Но где нет хребтов настоящих, там и любую кочку уже горой зовут.

— Костя, что тебя там заинтересовало?

Это Шура. Я и не заметил, как она подошла.

— Да вот думаю: хорошо бы оттуда, с горы, на тундру взглянуть.

— Ну, так пойдем! Мне тоже хочется.

— А как же кино? Ребята нас ждут.

— Подумаешь! Убыток большой, пропадут наши билеты. В кино с тобой, Костя, мы сходим всегда, а на эту гору…

И мы пошли.

У меня на ногах были рабочие ботинки, у Шуры — туфли-микропорки. И пока мы шли по дороге, это было ничего. Но дороги на самую гору нет. Мы свернули нацело, и тут началось. Вот будто и сухо, а наступи — сразу почва продавливается, в глубине вода начинает похлюпывать, и если быстренько ногу не выдернешь, в ботинок тебе нальется. Выдернуть ногу… А куда потом ее поставить? Все равно везде одинаково. В общем через десять минут мы промокли насквозь, а вперед почти не продвинулись, все крутились меж бугорков и болотцев. И чем дальше, тем было хуже. Отдохнуть бы — присесть не на что.

Сперва мы хохотали, когда особенно глубоко увязали в трясине. Потом Шура стала без смеха говорить: «Костя, ну и забрались мы с тобой! Как обратно выйдем?» Будто мы до конца уже дошли. Потом, еще позже, стала ворчать: «И чего это ты затеял?» Хотя силой никто ее сюда не тащил, наоборот, она меня сперва повела. А еще попозже и совсем остановилась: «Нет, больше я не могу!» Руки повесила, и в глазах такая пустота, какая бывает, когда человек вот-вот в обморок упадет. Стоит и одно повторяет:

— Не могу. Костя, я не могу.

А вдруг и действительно упадет? Все-таки девушка! Такой силы, как у меня, конечно, нет у нее. Один я так прошлепал бы через любые трясины, но поглядел бы с горы на тундру. Теперь думай, Костя, о другом: как к теплоходу выбраться.

Подошел поближе к Шуре, помог перейти на какую-то кочку, где было чуточку посуше. Говорю:

— Ну, не думал я, что ты такая…

Она тихонько руку положила мне на плечо.

— Какая?.. Ну?..

— Слабая!

— Правда… Зато ты сильный. Как хорошо!

И повисла совсем. Не поддержи я рукой, села бы прямо в сырость.

Так вот и стоим, как скульптуры в городском саду. В лицо мошка сечет, над лужицами какие-то белые мотыльки порхают, солнце от воды отражается, глаза слепит. Все болотца, словно щетиной, молодой пушицей затянуты. Сейчас она зеленехонька, а будь к осени, можно подумать — снег выпал. В гору мы как следует не поднялись, но стоим все же повыше Дудинки, и лежит она перед нами как на карте: любую улицу и переулочек видно. А за городом Енисей. А за Енисеем — опять тундра, среди зелени рябь озер серебристая. И бегут, бегут над ней мелкие кучевые облака, словно шапочки белой пушицы. А горизонта вроде бы и вовсе нет, нету края земли — просто щель в небо. И я представил себе: а как все это было бы видно с горы!

С севера, от океана холодный ветер дует, воздух чистый, в тундре нечем ему запылиться. Над рекой воздух тоже чистый, но там какая-то другая, своя, речная чистота. И та мне родная, а эта — нет. И с горным ветром тундровый ветер тоже никак не сравнишь. Тот мягкий, словно бы льется, прохладой своей и ласкает и живит, а этот — резкий, сквозняком тебя так и прошивает.

Костя, ноги у меня совсем закоченели…

Чувствую, как дрожь перетряхивает Шуру. Прижал я к себе ее и повел. Теперь уже все равно, напрямик, через какие попало трясины, только поскорее бы на сухую дорогу выбраться.

Но перед тем как пойти, в последний раз я обернулся, поглядел на гору. Что это? Померещилось мне или вправду там, на самой вершине, я увидел тоже двоих? Далеко. Фигуры мелконькие, но я их узнал. И не то что чувство зависти к Маше и Леониду или досада на Шуру, что-то вовсе другое появилось у меня. Вроде бы так: они сумели, а мы — нет. И еще: с Машей я тоже сумел бы. А тогда где-то там далеко, в самом затылке, завозилась ужасно обидная мыслишка: «Сзади нас идут Леонид с Машей и потешаются, как мы тащимся по трясине». Почему-то припомнилось: «Во Францию два гренадера брели и оба душой приуныли…» Это Маша когда-то декламировала такие стихи.

И хотя все это было ох как неприятно, но я честно и от души помогал Шуре. Чем же виноват человек, если сил у него не хватило?

Пока мы тащились по болоту и полярные березки хлестали нас своими жесткими сучьями по ногам, разговора у нас, можно сказать, никакого не было. Шура только иногда вскрикивала: «Ой, Костя!» — будто это я хлестал ее березками. А я уговаривал: «Ты потерпи» или: «Теперь недолго». Но когда у нее вдруг вырвалось: «Так больно же, Костенька, милый!» — этим «милым Костенькой» она вовсе застегнула мне рот.

В общем не знаю почему, но с Машей вдвоем так неловко себя никогда я не чувствовал.

Едва мы вышли на твердую дорогу, Шура сразу переменилась. Сняла руку с моего плеча и пошла легко, будто и не было у нее усталости. И я подумал: вот как быстро может человек отдохнуть. А Шура теперь говорила и говорила. Что-то примерно такое: «Ну, буду я знать, что это за тундра! Рассказать маме — в ужас придет: «Дочь моя, какая ты героиня!» Костенька, нам нужно было наломать этих сердитых полярных березок. Приедем в Красноярск, доказать нашим, что мы были в тундре. Ох! И как только здесь люди живут?» Мне было очень щекотно от «Костеньки», а что она говорила «доказать нашим», и вовсе запутывало: кому «нашим»? Но я все же старался болтать ей в тон.

37
{"b":"553892","o":1}