Не знаю с чего, а сразу кровь мне в голову бросилась. И стало неловко, что, наверно, вином от меня попахивает.
А девушка спрашивает:
— Товарищ матрос, вы давно по Енисею плаваете?
— Девятнадцатый год, — говорю.
— Ого!
Другая бы сразу решила, что тупые остроты я из себя выжимаю. А эта поверила, всерьез стала спрашивать, как можно в моем возрасте уже девятнадцать лет по реке плавать.
С этого у нас и разговор завязался. Между прочим, оказалось, что и зовут ее по-мужски — Александрой, Шурой, как раз к лицу имя. И не пассажирка на теплоходе, а служащая. Почтовый работник. Превосходная должность — в команду не входит, сама себе хозяйка.
— Хватит у матери на шее сидеть! У нее и так есть — студентка, моя старшая сестра. А я вот и государству пользу уже приношу.
Мне очень понравились эти слова. Действительно, дело не в должности, а в том, что человек поступил на работу, не болтается, ожидая сам не зная чего. И почему-то сравнил с собой: вот и я тоже давно работаю. И тоже не студент, не с государства беру, а государству даю, можно сказать, с Шурой мы из одной глины сделаны. А она помолчала и спрашивает:
— Вы, наверное, плаваете здорово?
— Да ничего. Прилично. Мне перемахнуть Енисей — пустяки.
— А я вот не пробовала. Не с кем. Одной страшно. А за лодкой неинтересно.
— Давайте вместе поплывем.
— Ох, какой скорый! Вам, поди, и по уставу это не дозволяется?
— Ну, устав! Другое дело, что стоянки у теплохода короткие, и чем севернее поплывем — тем вода холоднее.
— Ага! На Черном море компанию предлагаете?
— Зачем на Черном море? Вернемся в Красноярск…
Хороший такой разговор, веселый. Шура посмеивается, но совсем без ехидства. Положила локти на перила, бочком склонилась к воде и оттуда, как бы исподнизу, глазами сверлит меня.
— А вы скоро штурманом будете?
Вопрос неожиданный, совсем о другом. К чему она клонит? И я запнулся: как ей ответить?
Но тут появляется Вася Тетерев. Остановился по ту сторону Шуры, так что она оказалась между нами. Глядит на нее, а сам меня спрашивает:
— Барбин, куда ты опять потерялся? Безобразие!
— Не терялся я. Ну, вышел сюда на минутку одну.
— Хороша минутка! Полчаса целых ищу. И второй раз за одну вахту. Куда это годится?
Говорит Вася, будто штопор мне в сердце ввертывает.
Шура веселым глазом косит на меня.
— Тетерев, ну, я сейчас… Сейчас… — А у самого уши горят, боюсь, кепка вспыхнет.
И хотя спокойно говорит Вася, не кричит, не распекает, но представляете все же, какое это удовольствие, когда при девушке тебя, пусть самым вежливым тоном, нарушителем дисциплины называют? Ясно: у Шуры такой портрет с меня теперь в памяти надолго останется. Попробуй потом переписать его другой краской! Первое впечатление — самое сильное. И действительно, вижу: снимает Шура локти с перил и отодвигается назад, к стенке. Меня это прямо в сердце ударило. Шагнул я к Тетереву и… как-то сильно дохнул на него. Он, конечно, сразу же уловил, в руку кашлянул:
— Вот оно что! Ну, тогда, Барбин, пойдем объясняться.
И повел меня за собой, как мальчишку. Бывало, так вот и Леньку с улицы я домой уводил, если он там чего набедит. Шура глазами проводила. Только рот, конечно, не разинула. Даже, наоборот, плотнее губы сжала. Хорошо познакомились!
Объяснение с боцманом было короткое. Не понимаю, для чего он меня в каюту к себе уводил? Только сказать:
— Чтобы этого, Барбин, больше не было. Я думаю, ты этого больше себе не позволишь? Нельзя допускать такие вещи. Следовало об этом сообщить капитану. Я обязан был это сделать. Я бы мог это сделать. И на обсуждение в комсомольской организации мог бы вынести. Вот видишь, не надо до этого доводить.
Отпустил он меня. Какой-то дряблый был разговор. А все-таки сердце у меня будто в уксусе вымочили. Иду, и горькая-горькая обида берет на Васю Тетерева. Зачем он это при девушке начал? И вдруг мне подумалось: «А так тебе и надо! Почему тебе перед Шурой героем хотелось быть? Чтобы Маше отплатить за Столбы? А ты вот пойди лучше к ней и запросто, как прежде, как товарищ, поговори, расскажи, как ты свою навигацию на «Родине» начал».
Взял я швабру и пошел на верхнюю палубу. Маша, конечно, проснулась давно, пожалуй, сидит уже не в каюте, а в радиорубке. Вон у нее сколько своих помещений! И мне стало весело, когда я прикинул в уме, какой получится у меня забавный рассказ про выговор Васи Тетерева.
Еще издали я увидел спущенные желтые жалюзи на окошке Машиной каюты, а рядом, в радиорубке, — треплющуюся от ветра синюю репсовую занавеску. Значит, на работе. Ну, ничего, не помешаю. Не без перерыва же Маша ключом стучит. И сам я не знаю, для чего раскудлатил свой чуб, а черенок швабры прижал к боку.
Но когда я подошел ближе, я вдруг увидел в окне Леонида и уже за ним, в глубине, Машу. Леонид хохотал во все горло, и золотой зуб у него горел на солнце, пыхал огнем, как у дракона.
И тогда я размотал пожарный шланг, открыл кран на всю силу, ударил в палубу такой тугой струей, что брызги полетели вдоль всего теплохода и мокрые пассажиры, как овцы, побежали на другой борт. А я схватил швабру, давай крутить ею по палубе перед самой радиорубкой и захохотал так, как не хватило бы голосу и у десяти Леонидов.
Глава пятая
Как я перестал смеяться
Бывает или нет с вами так: скажем, шлепнется на скользком тротуаре человек, а вы захохочете? Со мной так бывает. И понимаешь, больно ему, а все-таки смеешься. Почему? Потому что в таких случаях героически и красиво человек не падает, всегда это у него получается по-дурацки.
Когда я увидел в окне Леонида, мне стало смешно. Я смеялся не над ним, а над собой. Картина! Он сидит на мягком диване, выбритый, надушенный, в шелковой тонкой сорочке, а я в полосатой тельняшке, с раскудлаченным чубом и со шваброй, прижатой к боку, иду разговаривать с Машей. Иду под окно радиорубки, потому что нельзя же мне с мокрой шваброй ввалиться туда, где сплошь сияют линкруст, полировка и никель! А главное, что даже для разговора под окном и то я опоздал. Вроде бежал зимой по гололедице, торопился сесть на автобус, и вдруг у самой остановки — р-раз! — поскользнулся, упал, дрыгнул ножками, шапка с головы — под колеса, а машина пошла, вытолкнув назад мой набитый снегом и грязью треух. Смешно? По-моему, да.
Вот примерно с такого ощущения и тряхнул меня первый смех. Ну, а потом, когда нечаянно пассажиров из шланга я водой окатил, тут, конечно, и никто бы не вытерпел.
Как тогда отозвались на мой хохот Маша и Леонид и что вообще делал я до конца вахты — не помню. Случается, знаете, что так вот либо глаза, либо уши, либо всю память сразу заложит. И кончено.
Ну, а дальше — сменился я. Илья спит, разметался на постели прямо в брюках, в куртке, даже ботинки не снял. Полез и я на свою койку, улегся. Под свежей простыней босым ногам — отрада. Но тут заходит матрос. Высокий, малость горбатый, а шея с таким выгибом, что кажется, парень этот пятки свои разглядывает. Позже-то я разобрался: смотрит он не вниз и не назад, а куда полагается, только из-за этого самого выгиба шеи взгляд у него получается исподлобья. Постоял, помолчал, спрашивает:
— Стало быть, это ты Костя Барбин? Новый матрос?
— Да, Барбин, — говорю. — А матрос я не новый. Не первую навигацию плаваю. Вообще всю жизнь свою плаваю.
— Ну, я не отдел кадров. Мне твоя биография ни к чему. А на «Родине» ты новый матрос. Точность я люблю. Для ясности. Моя фамилия Фигурнов. Можешь Петей, Петром звать. А на Петьку не откликаюсь. Тоже для ясности.
— Пожалуйста! Этого я и сам не люблю. Не мальчишки уже.
Дело тут не в возрасте, а в характере.
Уселся Фигурнов на койку, винтом ко мне исподнизу шею вывернул.
— Есть у нас матрос Мухин. Видел, может быть, — тонкий, длинный? Так его у нас прозвали «Длинномухиным». Терпит, улыбается. Или вот верхний сосед мой — Марк Тумаркин. Этот даже любит, когда его наоборот, — Тумарком Маркиным называют. Это ты тоже для ясности имей в виду. А теперь расскажи, чего ты успел уже нашкодить?