Стрельцов положил трубку, косо, как попало.
И бросил себе в рот сразу всю пригоршню таблеток, стал жевать, задыхаясь от знойного мятного запаха.
В глазах у него посветлело. Он заметил рядом с телефоном подготовленную заявку на цветные металлы. Почти автоматически подписал ее.
Потянулся к кнопке звонка, чтобы вызвать Евгению Михайловну…
Глава восемнадцатая
Медленный гавот
Мухалатов сидел, низко пригнувшись к столу. В комнате было темно. Отчетливо тикали стенные часы. В дальнем углу комнаты царапалась мышь. Пахло корицей и ванилином, сдобным печеньем. Такое печенье любила Римма.
В окно упал пучок слабого света, косым четырехугольником обрисовался на оклеенной солнечно-желтыми обоями стене. Стекла в окне запотели, испестрились потеками воды, и светлое пятно у двери казалось фантастической картиной, отброшенной киноаппаратом на экран.
Мухалатов прислушался, вытянул шею.
— Нет, это просто так, — тихо сказал он. Зевнул. И подошел к окну. — Перегорели пробки, что ли? Везде огни, а здесь — тьма.
Свет падал через улицу из другого дома. От штакетной оградки, поперек дороги, протянулась неясная зубчатая тень. В колеях блестели лужи. Конец улицы терялся в белом, парном тумане.
— Уйти? И черт с ним, с этим Стрельцовым!
Он распахнул дверь на веранду. Однотонно стучал крупный редкий дождь. С крыши обрывались тяжелые капли и звонко плескались в какой-то посудине. Мухалатов оглянулся в пустую темь коридора и вышел на крыльцо. Плотнее запахнул легонький пиджачок.
Во дворе было очень темно. Тучи, невидимые, ощущались близко, у самой земли.
Все время поглядывая вверх, Мухалатов спустился с крыльца. И тут же потерял узкую гравийную дорожку, очутился на клумбах с цветами. Вязкая глинистая земля густо облепила ботинки. Ступать было неудобно: ноги то разъезжались на скользких бугорках, то засасывались грязной жижей. И выдернуть их стоило больших усилий. Похрустывали цветочные бутоны.
Он отступил к стене дома. Но здесь буйно выкустились полынь и лебеда. Высокие мокрые стебли тесно припадали к ногам, и Мухалатов сквозь брючную ткань чувствовал острый холодок. Била дрожь, короткая, сотрясающая. На коже высыпали мелкие пупырышки. Они были такие же колючие и жесткие, как зернышки лебеды, набившиеся в мокрые носки.
Чаще забарабанили по крыше капли дождя. Откуда-то издали донеслось приглушенное шипение — это ливень врубался в глубокие лужи. Мухалатов повернул обратно и вбежал на веранду как раз в тот момент, когда тяжелая дождевая коса вплотную придвинулась к дому. Мухалатов сердито рванул за собой дверь. Колеблясь, постоял. На ощупь прошел в глубь коридора, припоминая, что где-то здесь находится вешалка.
Снял с нее и накинул на плечи скользкий хлорвиниловый плащ. Тут же швырнул его на пол.
— Еще не хватало, чтобы уйти мне отсюда в плаще высокоинтеллектуального Василия Алексеевича! Заочно воспользоваться и еще одной его щедростью.
Приподнял плащ, подержал на весу и снова бросил.
— Вот ч-черт! Попал в мышеловку. Надо же быть такому идиоту: примчаться по приглашению, совершенно необязательному. Кому — мне, что ли, нужна была эта встреча? Тем более что ясно вполне, о чем разговор. Мог бы и сам он прийти ко мне.
Мухалатов несколько раз прошагал взад и вперед по темному коридору. Опять вернулся в комнату Риммы и присел к ее столу.
«Вот черт! Вот черт!..»
Сюда он приехал в сумерках, рассчитывая, что разговор со Стрельцовым не будет продолжительным. Если понадобится, оборвать его можно в любой момент.
Дом оказался на замке. Но Мухалатов знал, где прячут ключ. Накрапывал мелкий дождик. И коли уж приехал, согласился приехать, так надо дождаться хозяев. Он открыл дверь и вошел в дом.
Вкусно пахло сдобным печеньем. Значит, в доме празднично. И конечно, не в честь же его приезда! Попраздновать товарищу Стрельцову есть совсем другие основания. По словам Галины Викторовны, товарищ Жмурова была необыкновенно чутка и добросердечна. Намылив товарищу Стрельцову голову, она тут же смыла пену теплой водой. Она даже не позаботилась о выговоре ему! Прочитала лекцию о моральном облике советского инженера, хозяйственника и отпустила с миром. Поистине, старея, люди становятся беззубыми и в прямом и в переносном смысле слова. Итак, товарищ Стрельцов празднует, в доме у него пахнет сдобным печеньем — пусть празднует! Теперь, когда все позади, можно и по отношению к нему стать великодушным.
Вероника Григорьевна со своей «золотой» улыбкой счастлива и тем более. Вряд ли она посвящена товарищем Стрельцовым во все служебные дела. Он бережет свою женушку, а служебные дела не всегда бывают приятными, не всегда, скажем, и Елена Даниловна Жмурова бывает ласкова. К тому же этюд Вероники Григорьевны обещали взять на Всероссийскую выставку. Для нее это — вершина счастья. Можно отпраздновать.
Римма… Ничего! Все это быстро проходит. И правильнее сказать «не люблю» раньше, чем это же сказать слишком поздно. У Риммы всегда был хороший аппетит, и ей сегодняшнее сдобное печенье Вероники Григорьевны уже компенсирует все духовные потери. Во всяком случае, должно компенсировать.
Мухалатов ходил и пофыркивал.
А вообще-то забавная ситуация! Дорогих хозяев отрезало дождем от дома, вероятно, где-то в городе. Дорогого гостя дождем отрезало от города здесь, в чужом доме. Дождь может продлиться и всю ночь. Вон как полосует за окном ливень! У кого из них — у хозяев или гостя — найдется больше решимости, чтобы первому пренебречь дождем и окунуться в грязные лужи?
Дьявольски хочется есть. Может быть, гостю не зазорно отведать свеженького, пахнущего корицей печенья?
Впотьмах натыкаясь на стулья, Мухалатов пробрался в кухню. Поискал. Печенье, уже совсем холодное, показалось ему необыкновенно вкусным. Что значит проголодаться! А может быть, это великолепное мастерство Вероники Григорьевны? В чем она сильнее: в живописи или у газовой плиты? «Поэтом можешь ты не быть, но щи варить всегда обязана!» К чему Римма, между прочим, совершенно не способна.
В темноте, возле плетеной корзиночки с печеньем, он разглядел квадратный лоскуток бумаги. Записка. Вот, наверное, и ключ к тому, по какой причине здесь нет никого. Жаль, что сразу не подумалось зайти на кухню. Но как прочесть записку в такой темноте? Теоретически где-то возле газовой плиты должны бы лежать спички. Мухалатов повел рукой по подоконнику и опрокинул, свалил на пол жестяную банку с какой-то жидкостью, плеснувшейся ему на ботинки.
— Вот черт! — сказал он. — Какая это может быть гадость?
Вдруг вспомнил: на столе у Риммы всегда лежал электрический фонарик. Набив карманы печеньем, он с запиской прошел опять в комнату Риммы. Постоял, прислонясь к косяку и с аппетитом грызя печенье.
По запотевшим стеклам окна сбегали вниз, в темноту, широкие струи воды. Мухалатов отвернулся. Где же фонарик? Его рука нечаянно нащупала раскрытый патефон. Стукнула опущенная мембрана. Тихо и ласково затрепетали первые такты «Медленного гавота» Лекока. Потом нежный девичий голос, чем-то напомнивший голос Риммы, пропел:
Слышишь, ненаглядный, шепот непонятный?
Тайно убаюкивая, он сердца зовет.
Этот монотонный, вежливо влюбленный,
Тихо улыбающийся медленный гавот.
Любимая пластинка Риммы! Предмет постоянной пикировки между ними. Кошачья музыка и нелепейший танец. Для рахитиков. Или подагриков, у кого вовсе не гнутся ноги. А Римме нравится. По закону контрастов: Жанна д’Арк, железные доспехи и силоновая блузка.
Лариса смотрит на мир гораздо проще. И видит точнее. Железные доспехи ей совсем ни к чему. И пожалуй, теперь даже силоновая блузка. А вот вязаная шерстяная кофточка — хорошо. Хорошо и мужу, когда жена полностью признает его превосходство. Жизнь Ларису уже научила. За одного битого можно двух небитых отдать!
