Вася Тетерев отходит от окошка. Шевелит сотенными бумажками, звенит мелочью.

— Здόрово работнули ребята. Полторы с хвостиком.

А у кассы между тем такой разговор.

Кошич. Я получаю только девятьсот восемьдесят восемь. Разницу заприходуйте.

Кассир. Товарищ Кошич, я ничего не знаю. Получайте, сколько вам по ведомости полагается.

Кошич. Не возьму. Принимайте разницу с моим заявлением. А мне выдайте квитанцию.

Кассир. Не могу. Для меня ведомость — закон. Идите в бухгалтерию, разбирайтесь. А деньги получите.

Кошич. Не возьму! Моих, честных, здесь только девятьсот восемьдесят восемь. Разбирайтесь вы сами. А я пойду в другое место. К прокурору!

Ну, вы сами понимаете, что от таких слов очередь сломалась. Кассир Кошичу деньги в окошечко подает, Кошич их обратно заталкивает. Оба кричат. Все, кто в очереди стоял, тоже закричали. И я закричал:

— Ты объясни!

Взял или не взял Кошич деньги, не знаю, но от окошка ребята его оторвали, и он оказался в кругу. Все возбужденные, злые, хотя, на кого злые, пока не понять. Но ведь не шутка же дело, что парень чуть ли не от половины заработка отказывается и кричит: деньги нечестные!

Зажали Кошича: «Говори!»

— А я не зря, как мальчик с пальчик, камешки в кармане из кессона выносил, — говорит Кошич. — У меня каждый камешек — мера выданного наверх грунта.

Ну и в общем сквозь разные крики вот какую собственную картину он нам развернул.

Без приписок начальство жить не может. Приписки — это премии за выполнение плана, похвалы сверху, а от рабочих, снизу, денежная благодарность. План наша бригада перевыполнила намного. Каким образом? Тем более что в этом месяце грунт был ужасный. Не наводит это на размышления? Короче говоря, Кошич камешки стал носить в кармане. Каждый камешек — кубло. Этим счетом получается одно, а поглядеть на документ в бухгалтерии, подписанный Виталием Антонычем, — другое, хотя там счет и идет на погонный метраж посадки кессона. А от завышенного объема и весь денежный расчет, как известно, завышенный: и зарплата, и прогрессивка рабочим, и премии за перевыполнение плана начальству. Конечно, и Виталию Антонычу. В бухгалтерии на документ Кошич не взглядывал, но расценки по метражу известны, метраж в кубометры тоже перевести нехитро, процент выполнения плана бригадой выставлен на доске показателей. А такую-то математику, чтобы суметь от начисленной зарплаты обратным ходом объем выполненной работы высчитать еще в пятом классе проходят. Вопрос к нам: кто как хочет, а он, Кошич, может ли такие незаконно начисленные деньги получать? Об этом он и написал заявление.

Стоим. Глядим друг на друга. У Васи Тетерева в руках пачка сотенных. Остальные ребята не получили еще. Кассир приглашает к окошку. Никто не идет. Рабочие из других бригад на нас косятся, сами понимаете, какие слова о нас говорят.

Не поверить Кошичу — носил же он исправно из кессона свои камешки! А дальше арифметика совсем уже не такая мудреная. Лезет в голову всякая чертовщина, и вместе с нею даже проклятый грузовик, на котором действительно иногда приезжал на работу Виталий Антоныч.

Поверить Кошичу — значит, сдавай третью часть заработка. Поверить — значит, не только в этом месяце, но и раньше нечестные деньги мы получали, всегда мы шли с большим перевыполнением плана. Поверить — значит, Виталий Антоныч круглый подлец, а мы полукруглые, потому что все время ходили со славой передовой бригады.

Чувствую, не только у меня, у всех ребят кругом идет голова. Вспомните «Поднятую целину», как там дед Щукарь накормил мужиков лягушатиной. Ели, думали — курица. Мы-то ведь тоже, получается, сколько времени ели вместо курицы лягушатину! В самом прямом смысле. Покупал я копченую колбасу, омуля, сыр, по воскресеньям Маша для лапши покупала именно курицу. А на какие деньги? Противно подумать.

И еще противнее подумать, что Виталий Антоныч, которого мы все так любим…

— Знаешь, — говорю Кошичу, — тут не место Виталия Антоныча судить. И народ раздражать против него нечего. Пиши заявление куда хочешь, а я зарплату свою получу полностью. И тратить буду ее без стеснения, верю: деньги честные. Становись, ребята, в очередь к кассе!

У Кошича в голосе вата. Понервничал и он сильно.

— А я и не собирался здесь шум поднимать, — говорит. — Когда дело разберут где следует, тогда шум поднимется. Кассир виноват: не захотел от меня деньги принять.

— Врешь, — говорю, — тебе именно такой спектакль разыграть и хотелось. Показать свое благородство! Иначе ты бы не стал к кассиру с заявлением соваться, которое, всякий знает, он от тебя не имеет права принять. Словом, с Виталием Антонычем вместе ты в который раз общую нашу рабочую совесть оскорбил. Сейчас у тебя заявление, бумага — двигай. А в будущую зарплату я тебя на этом самом месте вот так же, на всем народе, перед Виталием Антонычем извиняться заставлю.

Ребята из нашей бригады все дружно сказали: «Правильно!» Из посторонних — разные голоса: «Пусть разберутся сперва где надо!», «Всяко бывает», «Жулье на свете тоже еще не перевелось».

Кошич за эти пять минут прямо осунулся, похудел заметно — штаны сползают. Понял, что замахнулся он здорово, а есть ли настоящая сила в кулаке, чтобы ударить, — это еще как сказать. И больно мне глядеть на него. Такой же, как мы, рабочий парнишка, только в плечах поуже, не развился еще, но руки сухие, жилистые, крепкие, а вот стоит лицом к нам, лицом против нас и мы с ним — как совершенно разные люди.

Очередь в кассу в норму вошла, отходят ребята с деньгами, и замечаю: никто теперь не пересчитывает, прямо в карман суют. Кошича обходят стороной. Будто только один я почему-то и обязан с ним разговаривать.

— Вот так, — говорю.

— Вот так, — и он говорит. — Будь жив, Барбин!

Я ему вслед:

— И ты будь жив, Кошич. А здоровья что-то не очень тебе желаю.

К дому я шел медленно. Долго кружил по городу. Все думал. Факты приписок вообще-то в жизни встречаются. И не редко. Честь и хвала тому, кто борется против жулья. Но хорошо ли сразу начинать обязательно с подозрений? Еще я думал: почему Кошич какой-то отравленный? И даже губы у него тонкие, белые. Может, без шуток, у него печень больная и надо, чтобы Дина проверила ее своей резиновой кишкой? Нельзя не поверить, ну никак нельзя поверить, что Виталий Антоныч — жулик!

На прогрессивку я все же купил Маше подарок: красивую кожаную сумочку. Продавщица сказала: «Самый последний фасон. Обратите внимание, какой чудесный товар». Я погладил сумочку. Кожа мне показалась холодной и склизкой, как у лягушки.

А Маше сумочка очень понравилась. Ей нравятся все мои подарки. Она говорит: «Костя, у тебя очень тонкий вкус на дамские вещи». Но если бы мне продавщица подала не эту кожаную сумочку, а, скажем, брезентовый рюкзак, я купил бы рюкзак. Спрашивается: у кого тонкий вкус? За подарок Маша поцеловала меня. По справедливости следовало поцеловать продавщицу.

В жизни так бывает часто: поцелуй достается не тому, кому следует.

Но случается и обратно, бьют не того, кого надо.

Вот вам пример. Ленька сидел за столом, держал на коленях Алешку. На столе лежали мои наручные часы. Алешка смахнул их на пол. Часы остановились. Кто виноват? Я влепил своей широкой ладонью Леньке по тому именно месту, на котором он сидел. Если бы он сам не вскочил со стула, не нагнулся за часами и не выставил свой магнит для моей ладони, он бы не получил. В этом кто виноват? По сути своей смешно. Но ладонь у меня тяжелая. Ленька заплакал. Настоящими слезами.

Кошич дело насчет приписки раскрутил вовсю. То есть дальше уже не Кошич — оно само завертелось. Бумага, пока не сгорит, — сила. Атомная энергия. Бомба. Один листок бумаги может целый город снести.

Мы с Васей Тетеревым побывали в месткоме, в парткоме, у начальника строительства: «Голову отдадим за Виталия Антоныча». Всюду ответ примерно один: «Правильно. Верим. Но есть заявление. Надо разобраться». А заявление Кошича из бухгалтерии попало, правда, не к прокурору, но все-таки к ревизору, который как раз, на эту беду, подъехал из Москвы.