Протянул к ней руки…

Неведомо сколько еще пролетело минут. И с большей настойчивостью прозвучал второй гудок теплохода. Он требовал, он приказывал: «Бросайте все и — ко мне!» Он отдавался, казалось, даже мелкой рябью на воде, пугал длинноногих серых паучков.

Все сразу стало обыкновенным. В сердце плеснула житейская тревога: не опоздать бы! Они пошли скорым шагом, напрямую пробиваясь сквозь мелкий кустарник, а кое-где припускаясь бегом.

Запыхавшиеся, разгоряченные, они одолели свой путь ровно за четверть часа. Взбежали на верхнюю палубу и рассмеялись:

— А мы неслись как угорелые!

Теплоход был полупустой. Люди беспечно, по одному, парами и большими группами, только теперь потянулись из лесу. Капитан в отчаянии повторял всю серию гудков, вплоть до третьего, отвального.

Пожалуй, самыми последними поднялись по трапу, бережно поддерживая друг друга, Фендотов и Мухалатов. Разговаривали они между собой на «ты».

Шахтером, вытащенным из аварийного забоя, казалась Лидия Фроловна. И все-таки она бродила по теплоходу, счастливо оглядывая всех и повторяя:

— Ах, как хорошо получилось! Как славно все отдохнули! И даже «чужие» нам ничуть не испортили прогулку.

Целую охапку полевых цветов унесла в свой люкс Галина Викторовна. И сразу же, едва теплоход отчалил от берега, улеглась отдыхать.

Лике страшно хотелось пить. Александр пошел разыскивать что-нибудь прохладительное. Но буфет уже был на замке — все выпито и съедено. Лариса подсчитывала выручку.

— Хотя бы простой воды нацедить из «титана»…

У лесенки, ведущей к нижней палубе, он встретился с Мухалатовым. От Владимира сильно пахло вином. Он грубо хлопнул Маринича по плечу, оттеснил его к перилам, путаясь в словах, заговорил доверительно:

— Сашка, ну вот, сегодня вот, знаешь, я…

Маринич гневно его перебил:

— Как мог ты, Володя, так жестоко, бесчеловечно обидеть Лику? Ну зачем? Зачем ты ее выставил на всеобщий позор?

Владимир долго моргал глазами, смотрел на Александра, ничего не понимая, а потом вдруг ударил себя по лбу.

— Фу, черт! — сказал он, немного трезвея. — А знаешь, я все-таки перебрал сегодня, со второй космической скорости нет-нет и метнет меня на третью. Ф-фух! Со Стрельцовым в общем орбиту свою я правильно рассчитал. Лика… А в этом деле сработали не туда тормозные двигатели. Признаю. «Зачем?» — говоришь. Но, между прочим, Сашка, механизм тут самый простой. Представь себе, из глубины памяти вдруг выплыло сочетание «Пахомов Петр»… А к кому оно относится? Черт его знает! Ты сказал, и только сейчас я сообразил. Лика Пахомова… Ликин папа «пошел пить пиво…». Ну да, я понимаю: обидел девушку. Согласен: жестоко и бесчеловечно. А знаешь, с Фендотовым как мы закончили? «Постовому поставили памятник…» Здорово? — Язык у Мухалатова опять стал заплетаться: — Ну? А где Лика? Где она? Пойду просить прощенья…

— Ты оскорбил ее на людях! На людях и должен просить прощенья, — строго сказал Маринич.

Он заказал самому себе: не отступать от этого требования.

— Превосходно! Справедливость всегда должна торжествовать, — сказал Мухалатов. И выбросил руку вперед: — Где люди? Собирай всех. Стану при всех на колени. Пожалуйста…

— Володя, не балагань! Ты напишешь письмо с извинениями, и его опубликуют в заводской многотиражке.

— Правильно! — согласился Мухалатов. — Когда я виноват, то виноват. Печатайте мое письмо во всех газетах, передавайте по всесоюзному радио, по телевизору. Сообщение ТАСС… Сашка, я не пойму, сейчас я на второй или на третьей космической скорости? Завтра ты продиктуй мне, что написать надо. Все напишу! — И засмеялся пьяно: — А ты, я вижу, с этой Ликой Пахомовой…

— Володя!

— А что? Нормально! Знаешь, и я тоже сегодня с «Не Может Быть»… Произошло… Теперь Володьке осталось одна тысяча девятьсот девяносто девять, и он — законный Дон Жуан… А «Не Может Быть» действительно, в полном смысле, «не может быть».

Маринич отшатнулся.

— Ты пьян!

— Конечно, пьян. И тогда тоже был пьян. И весь день сегодня. Иван Иванович — мужик он какой замечательный! — планчик один разработал относительно Галины Викторовны, такой великолепный, что Дон Володьке осталось бы уже всего одна тысяча девятьсот девяносто восемь до нужного итога, а Стрельцов на мягких лапах… В общем… — Мухалатов вытянулся, стал в гордую позу дуэлянта. — Короткий диалог на шпагах и потом дружеское фальшивое рукопожатие в присутствии названной дамы… Ф-фух!.. Какой план провалился!.. Во всяком случае, сегодня…

— Слушать не хочу твою болтовню. Отстань! Зачем ты это мне рассказываешь?

Мухалатов слегка отодвинулся, слипающимися глазами удивленно посмотрел на него.

— Как другу рассказываю… Выходной день… Хорошее настроение… Все получилось отлично… Я даже сейчас и Стрельцову про «Не Может Быть» рассказал, да, в порядке вновь установленного доверия… — Он покрутил головой. — Сашка, ты видел, какая у козы бывает морда, когда ей, — Мухалатов сотрясался от легкого жизнерадостного смеха, — когда ей вместо пряничка подсунут перца?

Маринич схватил его за воротник, потянул на себя. Отбросил.

— Ты говоришь так просто…

— Как жизнь… Она тоже абсолютно простая… И не надо ничего в ней выкручивать, — Мухалатов повертел пальцем, — в стиле ампир или барокко… Должны быть прямые линии и простор…

— А Римма? Если ты сейчас говоришь правду!

— Что Римма? Превосходная девушка!.. Ты спрашиваешь: «Правда ли?» Не знаю. Ничего не знаю. Козьей морды после перца я и сам еще не видал — это действие пока гипотетическое. А все остальное…

Он пошел, перехватывая поочередно обеими руками перила и вполголоса свободно, легко напевал: «Воскресенье — день веселья… Тра-ля-ля-ля! Ля-ля-ля…»

Газета со статьей Р. Стрельцовой «Озарение — труд» с самого утра ходила на заводе по рукам. Ее читали, передавали друг другу рабочие, мастера, инженеры. Говорили: «Смотри, о нашем аккумуляторе пишут». Или: «Смотри, это дочка нашего пишет». Или: «Смотри, нашего Мухалатова расхвалили».

Так или иначе, но для всех на заводе статья Риммы имела общую, приятную основу: «мы», «наше», «о нас». Пусть кое-что в ней было сказано и неточно, одно преуменьшено, а другое преувеличено, и явно через меру понаставлено восклицательных знаков — все равно, в целом статья горячо одобрялась.

Василию Алексеевичу газету торжественно вручила секретарша, едва он появился на пороге приемной. Евгения Михайловна вошла со Стрельцовым даже в кабинет, все повторяя:

— Отлично, отлично Римма Васильевна написала! Вы, конечно, уже прочитали?

Ей очень хотелось увидеть сияние на лице Василия Алексеевича. За последнее время это случалось не часто.

Но Стрельцов только вежливо кивнул головой:

— Благодарю вас. Да, я читал. Будьте добры, Евгения Михайловна, пока никого не впускайте ко мне. Я должен подготовиться к совещанию.

Он заново просмотрел статью. Редакция значительно ее сократила, но смысл и пафос остались прежними: Владимир Мухалатов безраздельно владел монополией и на идею и на материальное воплощение нового аккумулятора. Статья завершалась сухо и строго, по-деловому: «Еще, к сожалению, много, слишком много порой воздвигается препятствий на пути нового. И не всегда легко понять, какая злая сила их воздвигает: косность, бюрократизм, обыкновенная лень или, тоже совсем обыкновенная, черная зависть. Гораздо раньше страна получила бы новый, высокоэкономичный аккумулятор Мухалатова, если бы… Но нет смысла оглядываться в грустное прошлое. Верим в могучую силу этого дня, а значит — и в счастливое будущее!»

Да, конечно, Римма не думала, что эти заключительные фразы статьи, напечатанной как раз в день совещания по этому самому аккумулятору, только сильнее осложнят положение ее отца. Хотя, собственно, при чем здесь отец? Осложнят положение того человека, который в действительности выносил идею и потом бескорыстно отдал ее другому. Недоставало еще старому инженеру Стрельцову публичных обвинений в «обыкновенной черной зависти», затормозившей на какое-то время признание успеха молодого инженера Мухалатова! Но сейчас Римма захвачена одной мыслью: помочь своему Володе сбросить все, что стоит у него на пути.