Стрельцов дернулся. Нет, зачем же так грубо? Римма просто хочет помочь делу.

И что же тут раздумывать на разные лады? В его руках был не напечатанный еще текст статьи. И Римма предлагала внести любые «поправки. Такое право ему великодушно предоставлял и Мухалатов. Он же сам отказался тогда от главной поправки! Заставил себя стать выше личной обиды. Так что же теперь, повторяя слова из статьи Риммы, «оглядываться в грустное прошлое»?

Ах, если бы только это! Ну, а к тому, что произошло вчера, обязан он возвратиться?

Римма уже спала, когда он из речного порта добрался домой. Не поднимать же было девочку с постели, чтобы в той или иной форме сообщить ей о циничном признании Мухалатова в его амурных делах и победах над некоей «Не Может Быть»! А утром Римма исчезла еще до завтрака. Вероника объяснила: «Помчалась закупать газету. Ты знаешь, что в сегодняшнем номере идет ее статья?» Возможен ли будет, хотя бы вечером, этот тяжелый, щекотливый, но абсолютно необходимый разговор с Риммой? Возможен ли такой разговор вообще когда-нибудь? Римма обращается в глухой камень, если ей говорят не очень лестные слова о Мухалатове…

Дверь приоткрылась. Евгения Михайловна сообщила:

— У Ивана Иваныча все собрались. Ждут вас.

Совещание было непродолжительным. Фендотов сделал привычный для всех знак рукой: «Это не в стенограмму!» — так чаще всего начинал он совещания — и сперва полушутливо изложил суть дела. Госкомитету требуется протокол, в котором была бы подтверждена ведущая роль товарища Мухалатова и т. д. Разумеется, Мухалатов делит эту честь с коллективом завода и т. д. Но в интересах и т. д. Короче говоря, «есть мнение» присвоить новому аккумулятору имя В. Н. Мухалатова. Известно, что лиц, персонально претендующих на присвоение их имен аккумулятору, кроме Владимира Нилыча Мухалатова, нет, а интересы государства и коллектива, как уже говорилось, и т. д. Притом все уже, вероятно, знакомы со статьей Р. Стрельцовой, и будет очень выигрышным сообщить в редакцию газеты свой немедленный отклик.

— А теперь прошу стенографировать. Итак, в повестке дня…

И дальше все двинулось в быстром темпе. Выступали до предела коротко, сжато. Да и о чем же, собственно, было теперь разглагольствовать, если Иван Иваныч задачу совещания еще до совещания определил уже с достаточной ясностью? Следовало лишь записать в протокол мнения по возможности всех присутствующих. И Фендотов просто, по часовой стрелке, показывал пальцем на очередных ораторов, называя их фамилии.

Когда стрелка приблизилась к Василию Алексеевичу, Мухалатов порывисто встал.

— Прошу прощения, Иван Иваныч, — сказал он, — только сейчас я сообразил, что мне следует уйти. Вы сами понимаете, мое присутствие здесь… Возможно, кому-нибудь из товарищей хочется выступить против, а это легче, когда… — Мухалатов улыбнулся и как-то безразлично махнул рукой: — Ну, я пошел!

И тогда, естественно, Фендотов спросил:

— Василий Алексеевич, кажется, вы собираетесь выступить против?

В этих его словах сквозило недружелюбное напоминание: «В госкомитете однажды вы что-то такое уже заявляли…» Стрельцов помолчал, припоминая и это и вместе с тем думая, что на такой аудитории деловым языком тоже никак не объяснишь, почему он против. Все слишком переплелось, и все носит слишком частный, глубоко интимный характер.

— У меня страшно болит голова, и я вообще не собираюсь выступать, — отозвался он.

Фендотов показал стенографистке раскрытую ладошку.

— Это не надо записывать. После вчерашнего голова болит не только у Василия Алексеевича. Но… возможно, у него и побольше. А не записать ваше мнение, дорогой Василий Алексеевич, мы просто не можем. Ну как же это так! Давайте и вас отметим.

Стрельцов пожал плечами. И Фендотов легко и свободно закончил, обращаясь к стенографисткам, ведущим протокол:

— Пожалуйста! Слова товарища Стрельцова для полноты и соответственно положению Василия Алексеевича как-нибудь там разведите канцелярской водичкой. Кто следующий?

— Стенограмма — это когда слова записываются точно, — сказал Стрельцов.

Иван Иваныч весело засмеялся.

Потом, у себя в кабинете, Стрельцов долго расхаживал из угла в угол. Правильно или неправильно он поступил, воздержавшись от выступления?

Ему представилось, как он действовал прежде, когда был с чем-нибудь не согласен. Открыто, смело, без колебаний и без раздумья о возможных неприятных последствиях лично для себя. Важно было отстоять истину, справедливость. Этим руководящим принципом проверял он всю жизнь свою. Именно на этом прежде всего основывалось общее к нему уважение. Почему же теперь этот высокий жизненный принцип у него вдруг разошелся с действительностью? И ясно лишь одно: раскрыть публично и во всей обнаженности истоки своей неприязни к Мухалатову он не может. Никак не может. Даже если при этом на него же, на Стрельцова, обрушатся самые крупные беды…

Ах, Римма, Римма, насколько теперь все запуталось!

А Мухалатов в это время сидел у Маринича. Разговор у них начался не очень-то складно. Владимир вошел с беспечно-добродушной своей улыбкой, здороваясь, хлопнул Александра по плечу так, что у того из руки вылетел карандаш. Сел, зевнул протяжно: «А-а-у-у!» — и подтянул к себе счеты. Ему нравилось перебрасывать на них косточки.

— До сих пор башка дурная… Ловко и вовремя с совещания от Фендотова я удрал… Сашка, ты читал сегодняшнюю статью Риммы? Какой молодец Мухалатов! Только вопрос: Мухалатов — это я или кто-то другой?

— Кто-то другой, — сухо сказал Маринич. — Если бы вчера Римма тебя видела и слышала, она бы ночью выхватила свою статью из печатной машины.

— Ну-у, — Владимир замахал руками, — Римма не такая уж мелочная. Она видит в человеке главное: на что он способен как творческая, общественная личность.

— Ты доказал вчера, на что способен как личность!

Мухалатов оживился.

— Слушай, Сашка, а у меня в сознании весь вчерашний день — будто кентавр. Голова и руки у него человеческие, а ноги лошадиные. Ну честное слово, не помню, не знаю, что именно в действительности было, а чего не было. Сохранилось одно ощущение: широко, с размахом прошел этот день, на полной свободе воли и при общем радостном настроении.

— Вот, вот, «при полной свободе воли», — сказал Маринич и выдернул из руки Владимира счеты. — Сегодня ты начал свой разговор с Риммы Стрельцовой, а вчера…

— Слушай, Сашка, не может быть, — перебил Мухалатов. И захохотал, легко, победительно, словно сделал неожиданное открытие. — Неужели и вправду была вчера какая-то «Не Может Быть»? Фантастика! Такое же только во сне бывает.

— Вчера ты не сон мне рассказывал. И с Василием Алексеевичем о ней тоже не во сне говорил.

— Фантастика! Фантастика! — повторял Мухалатов. — И ничего я никому не рассказывал. А если и говорил, так тоже — фантастика.

— Что же, и Галина Викторовна — фантастика? — Маринич не верил словам Владимира. Вчерашняя его развязная откровенность никак не похожа была на пустую болтовню. — И то, что Лику ты оскорбил, такое тоже «только во сне бывает»?

— Галина Викторовна? Сон! А Пахомова… Лика… Это совсем другое дело… «Папа Пахомов пошел пить пиво…» Это я хорошо помню. И обязательство свое публично перед ней извиниться я тоже помню. А вообще-то было очень смешно. И можно бы из-за этого не лезть на стену. Но что правда, то правда! Володька хотя потрепаться и не прочь, но оставаться свиньей перед девушкой не желает. Вот тут, Александр Иваныч, есть уже совершенно точные границы. Переступил — на осла! Лицом к хвосту! — как говорит наш рыцарствующий Василий Алексеевич Стрельцов. Не легко мне сегодня это далось. — Мухалатов вздохнул, вытащил из бокового кармана пиджака листок бумаги и подал Мариничу. — Но имей в виду, написал я сам, без диктовки, и уже на мыслящую голову. Передаю в твое распоряжение. Без всяких шуток. Наисерьезнейшим образом.

И Маринич вслух прочитал:

— «Письмо в редакцию. Во время воскресной загородной прогулки на теплоходе, будучи в состоянии непозволительного опьянения, грубо и безобразно я оскорбил сотрудницу бухгалтерии товарища Пахомову. Особенно отвратительно то, что случилось это в присутствии очень большого круга свидетелей, включая и совсем посторонних людей, а издевательские мои слова были облечены в форму невинной шутки. Поэтому я считаю себя нравственно обязанным извиниться перед товарищем Пахомовой публично, через нашу заводскую печать. В надежде, что товарищ Пахомова меня простит, я добавлю уже совсем просто: Лика, поверьте, это было без всякого злого умысла, я очень и очень вас уважаю. Владимир Мухалатов».