От реки теперь веяло холодом, но дождь шел по-прежнему теплый. Он становился гуще и, я бы сказал, стремительнее, быстрее, он уже не просто стучал по нашим капюшонам, а прямо-таки стегал по ним тонкими, жесткими прутьями. Вода с плащей лилась потоками и попадала в сапоги. Я сунул правую руку в карман, он тоже был полон воды, и в нем, как в аквариуме, ползали по дну какие-то животные с колючими ногами — наверно, забрались жуки, еще когда мы грелись у огня. Я поглядел на костер… Он почти совсем погас: его залило дождем. Только тонкие струйки дыма крутились над тлеющими головешками.

— Маша, — спросил я, — тебе не холодно?

— Нет. Что ты, Костя! Это же такая ночь…

И вдруг короткий синий свет молнии разорвал, куда-то отбросил темноту. На мгновение открылась мутная даль Енисея, вся вздыбленная торосами и пересеченная серебряными полосами дождя. Словно бы колыхнулись правобережные горы. Островерхие лиственницы на их гребнях, вздрогнув, впились в косматую тучу, застилавшую небо. Ближе, совсем перед нами, блеснули чугунно-черные разводья, лучами расходившиеся от выступа скалы. Как лезвие ножа, сверкала сталью в одном из них вставшая на ребро, тонкая от своей безумной высоты льдина. И тотчас все погасло.

Грянул гром — раскатистый, низкий. Он бросил на землю тучу, должно быть, сразу всю целиком, не деля ее больше на отдельные капли. Мне показалось даже, что это свалился на нас сам Енисей.

Не знаю, можно ли сказать, что и свет и звуки — все перепуталось, переплелось вместе. Но именно так у меня это осталось в памяти. Незатихающий гром, который, как саблями, то и дело перерубали молнии. Угловатые льдины, немые и тихие, и шумные, клокочущие над ними обрывки обожженных молниями туч. Колючие руки тальников, вытянутые навстречу серой стене дождя. Камни, подмытые ливнем и падающие в реку с вершины утеса через наши головы. Шипение водоворотов. Острые песчаные косы. Ползущая вдаль, вся в черных трещинах, живая река. И молнии, молнии. Синие, серебристые, багрово-красные и вовсе без цвета, но терпко пахнущие серой, железом и свежерасколотым гранитом.

— Костя, как хорошо, — шептала Маша, — как красиво! Я никогда в жизни еще не видела в эту пору грозы.

Не видел и я. И вообще никогда в жизни не чувствовал еще такой радости оттого, что стою над ликующим и бурлящим весенней силой Енисеем и сам наполнен весной, а под рукой у меня бьется Машино сердце.

Теперь было совсем уже все равно: купаться ли в полыньях Енисея, стоять ли на месте, прижавшись к утесу, или брести тихонько по узкому галечнику домой. Мы были мокрые насквозь, как сама вода, и сумели увидеть главное — начало ледохода.

Я выбросил из кармана жуков — пусть живут! — и мы побрели домой, возбужденные и радостные, перелезая через звонкие, сыпучие груды ледяных иголок, пробиваясь сквозь цепкие кусты. Шли не торопясь: спешить нам было некуда. Мы шли, и рядом с нами, по пути с нами двигался богатырь Енисей.

Дождь вылился, должно быть, весь. Но в камнях еще прыгали и резвились маленькие ручейки. Царапая галечник, у самых наших ног ползли ледяные поля. Пахло рыбой. Маша остановилась.

— Костя, — сказала она смеясь, — я устала. Давай сядем на льдину и поплывем.

— Давай! — беззаботно сказал я.

И мы забрались на ближнюю льдину и поплыли. Было совершенно темно, Плыли недолго. Но я почувствовал: зря мы сделали это, берег постепенно от нас отдаляется. Мне стало не по себе, но я не знал, как сказать об этом вслух. Маша спросила обеспокоенно:

— Костя, нам не пора?

Тогда я молча схватил Машу за руку, и мы побежали. Откуда между нашей льдиной и берегом теперь еще оказались другие? Мы прыгали через трещины и полыньи наугад, к удивлению попадая все время на крепкие льдины, иногда падали, поднимались и снова бежали. Наконец оказались перед крутой наклонной стеной — должно быть, льдину вздыбило подводными камнями, — и, кое-как взобравшись на нее, поняли, что по ту сторону верхней кромки — обрыв…

— Маша! — в страхе крикнул я. В тот же миг льдина рухнула, и мы полетели вниз.

Сразу скажу: не пугайтесь, как испугались мы. Эта льдина, оказывается, находилась уже на берегу, и мы упали просто в мокрый песок. Поднялись, отряхнулись. Долго хохотали. Потом снова пошли по берегу, держась за руки. Маша тихонько сказала:

— Мы с тобой все же очень глупые.

Я сказал:

— Ну и пусть!

Маша сказала:

— Я никогда не забуду этот наш ледоход.

А я сказал:

— Маша, я тебя… очень люблю.

И я до сих пор не понимаю, как это просто и легко тогда у меня получилось и почему такие слова Маше я не мог сказать раньше — еще два или три года тому назад.

Ну вот… Вот это и был «наш ледоход».

Ко мне постоянно заходят ребята, те, которые вроде меня проводят свой отпуск в городе. Чаще других заглядывают Вася Тетерев и Петя, Петр Фигурнов.

Вася приходит обязательно вместе с женой, длинной, как ее имя Дамдиналия, очень быстрой в движениях и колючей на язычок, зато с очень красивыми ушами, маленькими, как пельмени. У нее странные глаза, вернее, не сами глаза, а верхние веки. Со складочками к наружным уголкам. Когда Дина спокойна, эти складочки наплывают вниз, и глаза у нее тогда вроде бы маленькие треугольнички, но стоит ей расхохотаться или вообще чем-то нарушить свое спокойствие, складочки на веках расходятся, а глаза делаются и круглыми и очень большими.

Работает Дина в нашей речной больнице лаборанткой, берет у больных кровь, желудочный сок и все прочее. Пальцы колет она совершенно без боли. Глотать резиновую кишку, сами понимаете, никто не любит, но Дина попросит только: «Откройте рот», — и, как говорится, операция уже кончена.

Кто-то нечаянно назвал ее один раз вместо Дамдиналии Дуоденалией Павловной, и она теперь шутейно, в записках к друзьям, так и подписывается.

При регистрации брака фамилию она приняла Васину. Но не в женском роде — Тетерева, а в мужском — Дамдиналия Тетерев, как ей ни доказывал Вася, что фамилия Тетерев означает вовсе не птицу, а является производной от старинного костромского словечка «тетеря» — хлебная окрошка.

Свадьба у Васи с Дамдиналией состоялась на полтора года раньше нашей, но своего Алешки у них пока нет.

Обо всем этом я пишу потому, что с Дамдиналией мы еще не один раз встретимся, а насчет того, как, бывает, перекраиваются древние, дедовы фамилии на новый лад, мне придется рассказать уже в этой главе.

Я собрался почитать о кессонных работах. Можно бы, конечно, мне такую книгу и не читать, я не инженер и не прораб, мое дело, когда отпуск закончится, залезть вместе с другими ребятами в кессон и выбирать со дна Енисея камни и мокрую гальку до тех пор, пока кессон не станет на скалу. Но я такие книги читаю всегда с удовольствием, потому что это очень здорово: знать все о своей работе, понимать, чувствовать ее не только на ощупь, под пальцами, под рукой, а войти, вникнуть в ее суть, в самую душу, и оттого увидеть сразу и изнутри и как бы со стороны — полно и крупно.

Раньше такой необходимости я, пожалуй, не испытывал, это ко мне пришло в последнее время. Может быть, потому, что усы появились, а может быть, подействовала и подаренная мне книга академика Ивана Андреевича Рощина, которую перечитал я три раза со словарем. Хотя многие математические формулы в ней так и остались неразгаданными, но главный смысл я все же схватил. Знал я теперь точно и зримо, какая это важная, нужная и красивая профессия — гидростроительство. И гордился, что мосты через реки приближаются тоже к гидросооружениям.

Алешка, недавно накормленный, спал. Я уже знал по его дыханию: парень будет спать долго и крепко. Очередную вахту, по уговору, точно до четырех нес Ленька, и я мог совершенно свободно уйти на воздух и там, где-нибудь под тополями, в тени, посидеть со своей книгой.

Но почитать мне не довелось. Едва я устроился на скамейке под тополем, откуда ни возьмись Вася Тетерев со своей Диной, а с ними и еще кто-то третий. Парень лет девятнадцати. Безусый. У него немного нервное, узкое лицо. Рубашка в брюки заправлена. Все аккуратное. Словом, вроде бы совершенно обыкновенный парень. Но вместе с тем ясно: приезжий. Не наш. Не красноярский. И действительно, оказалось так.