Хирургическая наша больница, я уже говорил, стоит как бы за городом, хотя город все время приближается к ней. Больница стоит на высокой горе, с которой открывается сразу весь Красноярск, Енисей в зеленых островах и острые зубцы Такмака за рекой. Невозможно не остановиться здесь хотя бы на минуту. Я, например, считаю, что даже с Афонтовой горы Красноярск не так красив, как отсюда. Особенно же красив Енисей, дали которого открываются, наверно, километров на сорок. И я остановился, как всегда. Я совершенно забыл о Шахворостове.

— Костя, наш теплоход!

Действительно, далеко, на Ладейских перекатах, меж зелени островов, скользила белая, будто снежная, «Родина». Она отсюда казалась совсем маленькой. Не только названия не разберешь, даже окон на ней не сосчитаешь: все сливаются в одну полосу. Но речник всегда без ошибки узнает дорогой его сердцу теплоход. Не знаю, была ли «Родина» дорога Илье и чем именно. Я его возглас и то, что он назвал меня Костей, понял только так: он ищет, как бы заговорить со мной просто, по-дружески, вернуться на несколько лет назад. А у меня перед глазами все еще стояло недовольное лицо полковника и вся в бинтах, неподвижная Шура.

— Да, сказал я, — это «Родина». — И повернулся, показал назад. — А вон там хирургический корпус. Я пока помню лишь это.

Так мы и до дому дошли. И Шахворостов, как связной за генералом, все время держался на три шага позади меня.

Начальник пароходства не засмеялся. Так рассказывала Маша. Когда она к нему попала на прием, Иван Макарыч все знал. Точнее, он все знал уже через два часа после происшествия. И правильно. Иначе какой бы он был начальник пароходства? В начальники он вышел из кочегаров. Нутро любого речника понимал, как свое собственное. Но главное — в редакцию газеты от группы рабочих, отдыхавших на берегу, пришло коллективное письмо, где описывалось происшествие на реке как пиратство со стороны капитана парохода. Письмо это редакция переслала Ивану Макарычу для принятия мер. Короче говоря, запахло жареным.

Прибежал Вася Тетерев.

— Слушайте, Барбины, — сказал он нам с Машей, — слушайте, получается очень неприятная вещь. Я все узнал. Если бы мы были по-прежнему речниками, все дело можно бы повернуть только как ведомственное, служебное. А мы теперь, поскольку мостовики, оказывается, «пострадавшая сторона», просто граждане. Тут подход будет строже. Капитана снимут с работы. Рулевого — тоже. И могут обоих отдать под суд. А капитан из матросов тридцать лет в капитаны поднимался. Мне очень не хочется, чтобы так случилось. Я думаю, Барбины, мы этого не допустим.

Кому бы этого не хотелось!

— «Не допустим». Но как? — сказала Маша. — Я ведь сразу же, в понедельник, ходила к Ивану Макарычу. Папа тоже с ним разговаривал, и без пользы.

Тогда Тетерев развил свои идеи. Он полностью возьмет всю вину на себя. Он-де сидел за рулем, и мотор у него завелся бы, но ему просто хотелось позабавиться и покачать всю компанию на волнах.

— А что? — говорил он. И добрые его глаза светились удовольствием. — А что? С работы в кессоне меня никак не снимут. Это точно. Раз я один кругом, виноват, за что снимать капитана? Пароходство в суд на меня не подаст потому, что «пострадавшая сторона» мы, а не пароходство. Вы все на меня тоже не подадите. В худшем случае сообщат о моем недостойном поступке нашему начальству. Обсудят на общем собрании. Мне очень хочется, чтобы все получилось так. Лучше часть чужой вины взять на себя, чем свою часть сваливать на другого.

Меня таким разговором Вася поставил просто в тупик. Как-то получается все и правильно и неправильно. А Маша сразу сказала, что она согласна только на единственное — на чистую правду. Я вообще-то тоже стоял за правду. Но за справедливую. А не по инструкции, где всяких обстоятельств заранее не могли предвидеть. Маша согласилась, что и она хочет такой правды. И если инструкция этой правде мешает — поправить инструкцию. Вася возразил:

— Инструкцию не поправишь. Она железная.

Маша сказала:

— Я лгать не могу, не буду.

А я сказал:

— Тогда все вместе, и начистоту, пойдемте советоваться с Иваном Макарычем. Будто при коммунизме. Когда каждый такой случай будут разбирать опытные люди не по железной инструкции, а по коммунистической совести.

И Маша заулыбалась.

— Вот это и мне нравится. Я не знаю, что теперь получится из нашего разговора. Но вот так, по коммунистической совести поговорить и мне хочется.

В кабинет к Ивану Макарычу не просто попасть. У него всегда люди. По самым срочным вопросам, когда пять минут стоят полмиллиона. И мы подкараулили начальника пароходства в его приемный депутатский день, вернее, вечер. Я теперь знал уже вкус ходить к депутатам.

В этот вечер Иван Макарыч засмеялся, прямо-таки захохотал, когда мы ему все по порядку и начистоту рассказали.

— Вот, прохвосты, как вы меня обошли! К депутату явились разговаривать по коммунистической совести. А! Та-ак. А с начальником пароходства она, — показал на Машу, — по какой совести разговаривала? По казенной? Стало быть, у меня две совести? И закон — штука не коммунистическая? Ну, а как начнем мы сейчас каждый только по своей совести решать, что нарешаем? Без законов-то жить нам пока еще рановато. Накажем капитана. Полной мерой. А прочувствует он свою вину, тогда я сам за него похлопочу.

Маша вступилась.

— Не знаю, Иван Макарыч, — говорит, — но действительно как-то не очень по-коммунистически получается. Обязательно сперва наказать. Потом поверить. А если бы поверить в человека сразу, без наказания?

Походил по кабинету Иван Макарыч.

— Тогда наказаний не станут люди бояться. И будут чаще нарушать всякие правила, порядок, закон. Наказание не только последующая мера, она и предупредительная. Для других.

Маша опять:

— Но ведь никогда же не гонялся раньше этот капитан за лодками, специально чтобы людей утопить! И никогда не погонится. И никакой капитан не погонится. Иван Макарыч, если вы его на работе оставите, он же с радости не начнет за лодками гоняться? Нет, не начнет. А другие капитаны? Тоже нет. Ну, а если снимете с работы, что тогда? Тридцать лет своей трудовой жизни человек потеряет. Только! И веру в справедливость потеряет. Он все равно это виной своей не будет считать, а наказание поймет как беду, как несчастье.

— На транспорте дисциплина особая, Мария Степановна, как военная, вы это знаете, — сказал Иван Макарыч. — И если в общем, особенно с заглядом в будущее, вы интересно, правильно говорите, то к нашему времени это пока не очень подходит.

— А вот я объявлю только себя во всем виноватым, — сказал Вася Тетерев. — Тогда как, наказывать капитана не будет у вас оснований?

— Позволь, позволь, — сказал Иван Макарыч, — как это: «Объявлю себя во всем виноватым»? Но ведь ты поступишь нечестно. Против совести. Пойдешь на заведомую ложь.

Но мы к этому уже были готовы, мы это уже сто раз обсудили между собой. Когда «мальчик с пальчик» хотел опозорить Виталия Антоныча, хотел уличить его в нечестности, мы не отдали нашего старого мастера, не отвернулись от него, потому что мы верили в человека. И если бы ревизор правильно сам не разобрался во всем этом деле и занял сторону Кошича, мы дошли бы не знаю куда, а Виталия Антоныча защитили бы. Но когда Кошич с треском провалился и по справедливости его самого действительно надо было отдать под суд за клевету, а Виталий Антоныч вступился за парня, не отвернулись и мы от него, потому что тоже поверили в человека и знали: доверием своим к нему мы Кошичу больше поможем, чем уголовной статьей. Если бы Кошич этого сам не понял, мы не знаю сколько возились бы с ним, но в душу к нему все же проникли бы. Обошлось хорошо: оба, как говорится, они остались целы.

А вот теперь этот капитан, по письму рабочих, — пират, который, вообще-то говоря, конечно, мог пустить на дно Енисея троих. Все инструкции и статьи закона легко поворачиваются против него. А совесть наша человеческая за него. Она никак не может позволить нам отдать этого капитана под суд, после чего он и капитаном не будет и человеком в своей уже близкой старости станет тоже разбитым, подломленным.