— Вот это и здорово. Это показывает мужество человека.

— Не понимаю. Тумарк, ты когда-нибудь на теплоходе или теперь в кессоне так вот стоял, с распухшими от работы руками? Шел на работу, как на казнь?

— Костя, так нельзя сравнивать. Мы же с тобой ниоткуда не приехали. И родители нас не баловали.

— Ну да, и школа нас не погубила, а мы ведь с этим хлюпиком по одним программам учились. И для нас почему-то совсем другие книги были написаны. Леньке моему таблица умножения никак не давалась, мучился человек, едва-едва в четвертом классе ее запомнил. Так что же, теперь о нем книги писать? Он герой?..

— Костя, это не совсем одинаково. И не типично. А таких, как тот парень, много.

— Ну, во-первых, я не верю, что их очень много. Во-вторых, нас, кто ниоткуда не приехал и от работы в обморок не падал, куда больше, а о нас с таким умилением книг не пишут. И, в-третьих, такой книгой человека вернее от труда оттолкнешь, потому что труд там показан мучительным и тяжелым. А это неправда!

Я не знаю, сколько бы еще мы вдвоем с Тумарком спорили, потому что остальные ребята слушали и нам не мешали, но влетела Дина.

— Это невозможно! — сказала она. — На третье у меня было приготовлено ягодное желе, от вашего крика оно все расклеилось. И Верочка Фигурнова в испуге: «Они нехорошо спорят. Костя обижает приезжих». Казбич, миленький, я всегда ваша защита, хотя я тоже ниоткуда не приехала. А кроме того, пришел Виталий Антоныч. Поэтому к столу.

Она, так сразу взяла все в свои руки, что никто и не пикнул, даже Кошич, которого от «миленького Казбича» прямо передернуло. Мы сели как попало, но Дина сейчас же сделала свои поправки:

— Мужу с женой рядом нельзя. Двум мужчинам рядом тоже нельзя.

И я оказался соседом «главной бабушки». Кошича она посадила в конце стола, рядом с Верочкой Фигурновой: «Ухаживай, дорогая, за ним». Но через минуту вытащила ее, послала к Виталию Антонину, а сама заняла Верочкино место.

— Можно? — спросила Кошича. — Мне здесь удобнее. — А ко всем: — Напоминаю. Порядок у нас постоянный. Пьют и едят без приглашения. Женщины ухаживают за мужчинами. Но не особенно. Только там, где опасно, где мужчины могут запачкать скатерть. Кто вздумает выпить лишнее, вспомните о моей профессии. Не пощажу. Смеяться — без нормы. Меня Язвой не называть, Дуоденалией — можно. Уксус в чайнике. Начали!

Не знаю, кому как, а мне порядок в доме Тетеревых и сама Дина очень нравились. Все просто, открыто, без церемоний. И весь дух у них в доме светлый, бодрый, я бы сказал, возвышенный. Я никогда не слышал у них, чтобы говорили о ценах на картошку, чтобы жаловались на управдома или на горсовет, почему в квартире рассохшийся пол не перестилают, чтобы вздыхали: как это врачи до сих пор не могут надежно вылечить рак!

И Вася, когда домашний, говорит — не подбирает слова, как для стенной газеты. Прежде, еще на теплоходе «Родина», мы только и знали его одним: весь в своей должности. Даже больше, чем надо. Хотя и тогда мы понимали: Вася добрый, простой. А сухие, скучные слова из него всякие протоколы и деловые бумаги вытягивали. Теперь он с бумагами дела почти не имеет.

Я не буду описывать, как был накрыт стол и чем нас кормили. Это неинтересно. Обед как обед. Настоящий, рабочий, какой бывает в воскресенье, когда торопиться некуда, и повкуснее чего-нибудь на закуску поставить можно, и даже выпить, кому нравится. Но, кстати сказать, Дина напрасно, только для остренького словца грозила своей профессией. Среди нас не было таких, никто из нас не любил петь «Шумел камыш, деревья гнулись». Да и трудно это было бы сделать у такой хозяйки, как Дина. Она все время вызывала каждого на разговор. Попробуй заскучай, помолчи или запой «Камыш», когда тебе нужно отвечать на вопросы! Поэтому за столом у нас стоял беспрерывный веселый галдеж.

Особенно хохотали мы, когда кто-нибудь из ребят все-таки «ляпал» на скатерть, потому что по Дининым суровым правилам отвечали за своих соседей женщины и должны были тут же исправлять беду: нашатырным спиртом, солью или теплой водой с мылом.

Но посреди сплошной зыби такого веселого смеха, тоже по обычаям Дины, обязательно появлялись и островки, когда все должны были замолкнуть и послушать одного. У Дины для этих случаев была сигнальная дудочка, детский рожок.

Первый такой островок появился у нас, когда поднялся Виталий Антоныч. Дине даже подудеть не пришлось. Она только предупредила:

— Виталий Антоныч может произнести любую речь.

И он сказал, вглядываясь на свет в фужер, наполненный чуть желтоватым виноградным вином:

— Моя здравица, дорогие, за наших матерей. — Он поклонился в сторону «главной бабушки». — А прежде всего за нашу великую мать Родину, которая сделала осмысленным труд человеческий. Меня тянет по-стариковски в воспоминания. Сдержусь. Скажу только, что мост через Енисей в моей жизни двадцать четвертый. А я всю жизнь кессонщик! Я не знаю, сколько я еще построю мостов. Сердце Байрона, вы, наверно, читали, ребятки, похоронено в Греции, которую он очень любил. Я бы хотел, чтобы мое сердце, когда придет пора, похоронили в кессоне, на дне реки… Хозяйка грозится. Не буду. Вот вы, речники, вы построите для своего города мост и вновь вернетесь к родному Енисею. А я никогда не построю до конца «своего» моста, потому что все будущие мосты тоже мои, хотя специальность моя будет называться как-то иначе. Куда я вернусь, закончив мост на Енисее? Мне никуда не нужно возвращаться. Я просто останусь на месте, на «своем» бесконечном мосту, а подо мной будет струить воду какая-то другая река: Лена, Ангара или Сыр-Дарья… Диночка, нет, это не из категории печального!.. Я счастлив, я глубоко счастлив своей судьбой. Вот вам, может быть, иногда кажется, что дни наши проходят совсем одинаково, что в наш век высокой техники обидно работать в кессоне все той же заслуженной лопатой. Где же новаторство? Я вам скажу. Не каждый день рождаются великие идеи. Но если оглянуться хотя бы на сорок лет назад — и в нашем, кессонном деле вы бы увидели разницу. О-о, сорок лет назад работать в кессонах было намного тяжелее и хуже! Но главная разница в другом. И прежде искали, как облегчить, обезопасить труд рабочих в кессонах. Но, главное, искали, как взять побольше от мускульной силы рабочего. А теперь ищут и нашли уже новое в том, как уничтожить опасности. И тяжелый труд. И малую его производительность. Я люблю кессонное дело. Привык к нему. Но в этих поисках состояла, пусть маленьким пайщиком, и моя седая голова. Я много искал. И мало находил. Не каждая мысль — золото. Но каждая найденная крупица золота уже оправдывает твою работу на промывке пустых пород. И когда я вот так находил свои крупицы золота, это становилось моим большим счастьем. Принято пить за счастье, то есть за поиски счастья. Я хочу вам предложить выпить, наоборот, за счастье поиска. Нам не нужно готового счастья, которое где-то лежит и надо только поднять его. Быть в поиске — вот наше великое счастье. И у вас, молодых, оно впереди…

Виталий Антоныч выше поднял руку, в которой держал фужер, и мы все потянулись к нему чокнуться, а Дина даже поцеловала Виталия Антоныча.

— Спасибо, спасибо вам за хорошие слова!

И мне в этот раз Виталий Антоныч особенно напомнил академика Рощина. Любовью к труду, к своей профессии, желанием видеть нас, молодых, идущими по большим путям жизни. Я подумал: а берем ли полностью мы все то драгоценное, что накопили для нас в жизни своей старшие? Не слишком ли стремимся жить мы целиком «по-своему»? Не протаптываем ли мы «новые» тропинки там, где наши деды уже пробили надежную, широкую дорогу?

Да. Но Виталий Антоныч кончил, и снова пошла мелкая зыбь разговорная. Хотя примерно уже и по этому кругу.

Володя Длинномухин сказал, что мы как-то жмем все больше на технику. Нельзя, чтобы человек в своем духовном развитии отставал от техники.

Но Тумарк Маркин ему возразил. Если бы советский человек оставался внутренне таким, какими были люди до революции, то и в технике нашей никакого прогресса не было бы. Духовное развитие людей все время идет впереди техники, только они этого просто не замечают, как вообще человек не замечает, к примеру, своих глаз и ушей.