В этой картине безысходной фантастически тотальной реальности, несомненно, отражается и замысел автора. Истолковать его можно примерно так: предупредить об опасности всемирного господства тоталитарных режимов, чтобы побудить к поискам их несовершенства и уязвимости, а тем самым к возможности сопротивления. Полвека, прошедшие после выхода книги, показали, как трещат и распадаются, впрочем не уходя целиком, прообразы оруэлловских гипербол, ни один из которых не стал совершенным и вечным. Процессы эти оказываются куда более длительными и сложными, чем представлялось лет 15 тому назад. Это особенно хорошо видно вблизи от исторических центров событий. Тем важнее внимательный анализ тех предпосылок и механизмов тоталитарных режимов, которые были замечены или угаданы автором «1984».
Одной из важнейших предпосылок системы, нарисованной им, служит полнейшее, абсолютное обезличивание людей. Человеческий «материал» требуется режиму для исполнения определенных социальных функций, никакие индивидуальные интересы и слабости не допускаются.
Правда, даже в фантастически организованном мире Дж. Оруэлла это требование полностью не соблюдается, поэтому постоянно действует жесточайший «воспитательный» (он же и карательный) механизм. В конечном счете его жертвами становятся не только тайные диссиденты наподобие Уинстона Смита и его подруги, но и все упомянутые в книге сослуживцы и знакомые, если они не доносчики и провокаторы: цинично-умный верноподданный Сайм, глуповато-лояльный Парсонс, неопрятный Амплфорт.
Но и правящая элита в мире «1984» – «внутренняя партия», членам которой дозволено купаться в роскоши, пользоваться слугами и пр., – не более как изощренные и тоже обезличенные функционеры тоталитарного режима (тот же О’Брайен). Если рядовых активистов («внешняя партия») удерживают в должных рамках постоянный страх наказания, голод и ненависть к воображаемым врагам, то элитарных – циничный расчет, основанный на убеждении в незыблемости системы. Даже как будто реально где-то живущий злейший враг Э. Голдстейн важен лишь как символический раздражитель массовой ненависти.
Предельно обезличенной является, что весьма важно для понимания всей картины, и символическая вершина системы – образ верховного вождя, «Старшего Брата» (СБ), в менее удачном переводе – «Большой Брат» (ББ). Его усатые изображения, сопровождаемые слоганом «СБ смотрит на тебя», на каждом шагу, на его решения ссылаются постоянно, но никто никогда его не видит и не слышит. У. Смита постоянно одолевают сомнения в реальном существовании ненавистного ему СБ. В «книге» главного противника (и в то же время – главного теоретика) режима Э. Голдстейна он находит важные пояснения: «Старший Брат – это образ, в котором партия желает предстать перед миром»[522]. «В конечном счете строй зиждется на убеждении, что “Старший Брат” всемогущ, а партия непогрешима» (с. 279). Но для того чтобы выполнить такую функцию, СБ должен считаться таким же бессмертным, какой считает себя партия, иначе говоря, быть вечным символом независимо от существования или отсутствия каких-то его персональных воплощений. (Ближе всего такому идеалу соответствовал неизвестный еще Оруэллу прижизненный образ Мао.)
Между тем все реально известные тоталитарные системы нуждались именно в персонализированном высшем авторитете, наделенном (часто вторичной или иллюзорной, приписанной) харизмой и некими человеческими чертами (тоже сформированными пропагандой, на современном новоязе – политтехнологами, имиджмейкерами и т. п.). Огромные усилия таких аппаратов направляются на формирование имиджа сурового, но обаятельного, заботливого, сентиментального и т. п. «сверхлидера». Этим, как представляется, существенно отличаются современные тоталитарные режимы от любых, даже наиболее деспотических вариантов традиционного господства (монархического, аристократического, теократического и т. п.), которые могли быть как персонализированными (народной, фольклорной традицией), так и совершенно безличными. К тому же традиционная персонализация авторитета непременно подчинена жестким стандартам. В современных же формах, не только тоталитарных, но также имитативных, существуют значительные возможности для личного произвола, прихоти, пристрастий, просто самодурства верховного лидера.
Когда У. Смита подвергают чудовищным пыткам, требуя не просто подчиниться СБ, но возлюбить его, это означает императив полного отказа от собственной личности и абсолютного растворения в безличной воле партии. Причем такое «исцеление» от самого себя служит условием не жизни, но смерти, о чем Смита и предупреждал палач – его исправят, чтобы расстрелять. Отсюда и конец (вполне в стиле Ф. Кафки в «Исправительной колонии»): «Долгожданная пуля входила в его мозг. <…> Он любил Старшего Брата» (с. 195).
Как известно, в оруэллиане тоталитарный порядок распространяется примерно на 15 % «партийного» населения, подавляющее большинство составляют бесправные, подконтрольные, но свободные в обыденной жизни «пролы». У них сохраняются нормальные человеческие пристрастия, семья, любовь, память, песни, традиции; это побуждает У. Смита понять, что «пролы – люди <…>. Мы – не люди» (с. 155). Получается, что этот порядок останавливается не перед возвышенными порывами (их можно повернуть в нужном направлении или просто уничтожить), а перед обыденностью человеческого существования. Этим, впрочем, не оправдывается отчаянная надежда Смита на грядущее когда-нибудь восстание «пролов» против партии, скорее здесь сказывается былая левизна позиций самого автора «1984». В «книге» врага Голдстейна указана другая опасность для режима – «образование новой группы способных, не полностью занятых, рвущихся к власти людей и рост либерализма и скептицизма в их собственных рядах» (с. 194–195). Это опасение все же ближе к реалиям исторического опыта.
Нельзя обойти два замечания (в той же будто бы вставной «книге») относительно общественного мнения в тоталитарном режиме «Океании»: «Когда изобрели печать, стало легче управлять общественным мнением; радио и кино позволили шагнуть в этом направлении еще дальше. А с развитием телевизионной техники <…> частной жизни пришел конец» (с. 192). Здесь акцентируется сугубо техническое развитие массовых коммуникаций, правда, социально подкрепленное строжайшим запретом для «внешних» партийцев отключать грохочущие и одновременно подсматривающие экраны. Отсюда и «новая аристократия», куда наряду с бюрократами, учеными, инженерами, политиками и профсоюзными лидерами попадают также «специалисты по обработке общественного мнения» и «социологи» (там же). Из контекста ясно, что речь идет о тех, кого сейчас именуют «политтехнологами», и заняты они, разумеется, не изучением общественного мнения, а манипулированием таковым. Собственно, в нарисованной Оруэллом картине не может быть и места для общественного мнения как особого социального института (как не могло его быть и в исторически реальных прообразах этой картины), имеется в виду просто состояние умов бессловесной массы, которым требуется неустанно управлять и контролировать.
В заключение выскажу несколько соображений, непосредственно навеянных «заметками» В.Э. Шляпентоха; позволяю себе их изложить с любезного его согласия. Полезно знать, как «смотрится» книга Оруэлла с разных точек наблюдения и с разного расстояния, имея в виду социальное расстояние читателей от тех регионов, события в которых непосредственно разбудили аналитическое воображение ее автора. Трудно представить, чтобы сегодняшний дотошный американский исследователь мог смотреть на оруэллиану такими же глазами, как те, кто пережил и перечувствовал опыт тоталитарных режимов. В какой-то мере это касается и наблюдателей из «эмигрантского» далека, на которых всегда подсознательно действует такой фактор, как стремление радикально оторваться от «прошлого» со всеми его проблемами и сложностями. Собственно говоря, элементы разномыслия возникают преимущественно в нюансах соотнесения определенных компонентов мира «1984» с социальными реальностями. Остановлюсь только на двух из них.
