С самого начала бюрократическая система управления строилась как чрезвычайная, предназначенная для того, чтобы справиться с исключительными ситуациями в какие-то краткие сроки, не приспособленная к ответу на вопросы типа «что потом?». История знает два типа чрезвычайных режимов социального управления: один из них, вынужденный, например, обстановкой войны, характеризуется всеобщей дисциплиной и самоограничением (именно к этому типу режима может быть приложено распространенное определение «казарменного»), другой – искусственно создаваемый ситуацией организованного насилия над обществом (здесь уже уместны аналогии другого рода).

Сформировавшаяся под сталинским руководством система административно-бюрократического господства сама непрерывно воссоздавала исключительную ситуацию в обществе, превращая в норму массовый террор в отношении собственного народа. Любая система чрезвычайного управления неизбежно оказывается временной, так как она разрушает предпосылки собственного существования. «Военизированная» система жизни рано или поздно исчерпывает те самые ресурсы общества, которые она мобилизует, – в том числе политические, социальные, моральные. Прямое насилие, доходившее до массового террора, явившееся повивальной бабкой административно-бюрократической системы, не всегда оказывалось необходимым для нее: в годы замедленного течения социального времени (застоя) та же по существу система опиралась скорее на инерцию страха, чем на непосредственное насилие. Именно в эти годы сложились известные тупиковые ситуации в различных сферах общественной жизни.

Прежде всего стало очевидным исчерпание ресурсов экстенсивного неэффективного, расточительного социально-экономического роста. К ориентации на эффективное развитие, соразмеряющее затраты с результатами, абсолютизированная бюрократия просто не способна хотя бы потому, что ориентирована на формальные показатели, на «отчетность». Во все периоды господства бюрократического управления – как до войны, так и во время войны и после нее – доминировали неэффективные, нерациональные, крайне расточительные методы управления хозяйством и обществом, приводившие к невосполнимым потерям, к утрате самих критериев нормального общественного развития и факторов, которые могли бы его обеспечивать.

Это привело к целому ряду социальных трансформаций, повлияло на характер деятельности и интересов различных общественных групп. Прикрываясь революционно-прогрессистскими формулами, бюрократическая система на деле последовательно нивелировала особенности социальных слоев и групп, шаг за шагом превращая их в равно отчужденных от общественных интересов и решений государственных служащих, различавшихся прежде всего по шкале допущенности к дефицитным благам, включая сюда информацию и власть. (В недавние годы свою лепту в оправдание такой трансформации внесла пресловутая концепция «социальной однородности».)

Бюрократическое «выравнивание» привело к тому, что рабочие утратили возможность свободного выбора мест приложения своего труда и договора об условиях вознаграждения. Достигнутое на первых порах сохранение дешевизны огосударствленной рабочей силы и сокращение ее мобильности породили незаинтересованность работников в результатах труда и эффективности производства. Лишившись хозяйской связи с землей, крестьянство утратило и хозяйский интерес к своему труду. Единственная общественная группа дореволюционного общества, которая не только сохранила, но и умножила свои специфические социальные функции, выдержав при этом полную и неоднократную смену своего человеческого материала, – это бюрократия.

Следует особенно отметить значение трансформации интеллигенции. Низведение работников интеллектуального труда до статуса государственных служащих, испытывающих постоянную неуверенность в сохранении своих достаточно скромных позиций на иерархической шкале престижа и доходов, к тому же подкрепляемое рецидивами политического недоверия и нескончаемыми идеологическими проработками с 20-х до 80-х гг., привело к глубокому разложению интеллигенции как специфической социальной группы и самого качества (если не института) интеллигентности общества.

Эта утрата произошла на фоне колоссального роста образованности общества, огромных вложений в стратегически важные научные области и т. д. Никакие сверхпривилегированные условия для особо выделенных групп ученых или, скажем, художников, никакие затраты на научно-производственную сферу (впрочем, не столь уж и крупные по масштабам международных сравнений, в особенности для невоенных отраслей) никогда не могли и не могут компенсировать главную потерю от бюрократического огосударствления интеллектуальной деятельности – утрату творческого духа. Существенным этапом на этом пути стало в свое время превращение самодеятельных творческих объединений писателей, художников и других в громоздкие «союзы», а на деле – департаменты по распоряжению соответствующими отраслями, ответственные за показатели количества, качества (оптимизма, реализма, боевитости и т. п.) положенной продукции. Аналогичная судьба постигла научное творчество в жестких рамках академического или ведомственного командования и запретительства. Все это в сочетании с непрестанным и некомпетентным вмешательством вышестоящих этажей бюрократической иерархии неизменно сковывало творческую активность и искажало ее смысл. Нельзя не восхищаться тем, что в самые трудные времена, в обстановке унижений и понуканий люди высокой духовной культуры достойно служили идеалам истины, продолжая традиции отечественной интеллигенции, творили разумное, доброе, вечное.

Но дело не только в творчестве. Наряду с духовно-«производственной» функцией интеллигенция в России – возможно, как ни в какой другой стране мира – несла еще одну социально важную функцию: социально-критическую, будоражащую общество и оценивающую его достижения и потери. Справедливо или несправедливо критикуемая за многочисленные слабости и промахи, интеллигенция выполняла незаменимую роль возбудителя сомнений и совести общества. Бюрократизация общественной жизни почти полностью устранила и эту роль, что способствовало падению уровня интеллигентности общества, торжеству самовосхваления, сплошь и рядом подменявшего трезвую самооценку и здравый смысл.

Господство бюрократической системы привело общество к застою, его институты – к глубокому разложению, а саму торжествующую бюрократию – к коррумпированию беспрецедентного масштаба.

Такая деградация не была случайной или внезапной. Становящиеся сейчас достоянием гласности данные о распространении взяточничества и разложения вплоть до самых высоких звеньев бюрократической иерархии потрясают общественное мнение, но не всегда получают адекватное объяснение. Распространено, например, мнение, согласно которому экономическая коррупция – продукт «эпохи застоя», результат ослабления дисциплины страха. Нам представляется, что корни разложения значительно глубже. Отгороженность аппарата социального управления от населения, отсутствие демократически институционализированных отношений между властью и обществом, дефицит гласности – все это питательная почва для коррумпирования различных звеньев бюрократической иерархии.

Неверно, будто в сталинские времена бюрократия была «зажата» (характерный сюжет из популистской мифологии «отца народов»). Неуверенность положения работников вплоть до высших уровней усиливала их зависимость от верхушки пресловутой пирамиды, от произвола верховного вождя, превращала их из деятелей в чиновников, а всем этим укрепляла господство бюрократической иерархии. Деградация политической и просто человеческой морали в обстановке массового террора, доносительства и травли подготавливала безудержную экономическую коррупцию.

Давно известно, что абсолютная, неограниченная и бесконтрольная власть разлагает абсолютно – в том числе самое себя. В режиме неограниченной власти никакая организация революционеров не может быть гарантирована от бюрократической деградации. Такая опасность уже в первые послереволюционные годы была указана Лениным («Коммунисты стали бюрократами. Если что нас погубит, то это»). В полной мере она проявила себя значительно позже.