Отметим две существенные особенности восприятия новой чеченской войны в общественном мнении.

Во-первых, отсутствие заметного влияния военных потерь на настроения общества. Потери – даже по официальным данным – растут, но общая поддержка населением военных действий сохраняется.

Во-вторых, при общей воинственной напряженности общественного мнения желание непосредственного личного участия в операциях против террористов и мятежников выражено весьма слабо: так, в ноябре 1999 г. такую готовность выражали 19 % опрошенных (против 65 %).

В основе обоих феноменов, как можно полагать, лежит «постороннее», своего рода «зрительское» отношение к чеченским событиям. Это не равнодушие, не безразличие: в массовых настроениях есть и гнев, и боль, и печаль, – но преимущественно в тех формах, которые обнаруживают заинтересованные и взволнованные зрители действия, происходящего на экране, на сцене, отгороженной от публики. Непосредственную боль человеческих смертей и страданий испытывают близкие, соседи, товарищи попавших в беду. В целом по стране это, возможно, десятки тысяч людей. Для остальных миллионов война остается событием по ту сторону телевизионного экрана. Более того, значительная часть людей сознательно или не вполне сознательно отстраняет от себя самую тревожную, самую мучительную информацию, замыкаясь в собственных повседневных заботах. (Подобным же образом отстраняются люди и от ответственности за происходящее в стране.) Отсюда и решительное нежелание большинства людей участвовать в осуществлении той самой акции, которую они так активно (но только как «зрители»!) поддерживают. С этим связана и устойчивость оптимистических тенденций в общественных настроениях в тревожные месяцы осени 1999 г.

Так, собственно, работает в российском обществе феномен «астенического синдрома» – отсутствия нормальной болевой реакции на разрыв социальной ткани, а также на разрыв «связи времен» (реакция на действие не связана с учетом его последствий). Но это значит, в числе прочего, и то, что негативная, «агрессивная» мобилизация порождает преимущественно демонстративную консолидацию общества. Ни солидарно переживаемые чувства гнева и отмщения, ни единодушные голосования не означают реального единства активных действий.

Заслуживает внимания динамика представлений о перспективах военных действий на Северном Кавказе. Несмотря на рост победных ожиданий, особенно заметный к концу 1999 г., значительная часть опрошенных видит скорее пессимистические сценарии развития ситуации.

Как ни странно на первый взгляд, но за долгие месяцы войны отношение российского населения к возможности отделения Чечни от России не слишком изменилось: в сентябре 1999 г. лишь 14 % считали необходимым воспрепятствовать отделению Чечни любыми средствами, включая военные, в конце года такую позицию занимали чаще. Но ранее и теперь большинство готово смириться с независимостью мятежной провинции. Не потому, что одобряет действия чеченских сепаратистов, а чтобы «отделаться», отстраниться от всего узла тревог и противоречий. (Тот же астенический сидром.)

За несколько месяцев существенно изменилась политическая сцена страны – характер действующих лиц и самого действия. Характерное для минувшего десятилетия противостояние «демократов» коммунистам, определявшее (или, по крайней мере, обозначавшее) политические разграничения, явно уходит в прошлое. На первый план выходит «партия власти» («государственная» партия по своим претензиям).

Номинально все атрибуты многопартийности 90-х гг. сохранены, реально же в значительной мере утратили значение. Происходит процесс замены так и не созревшей многопартийности новым вариантом хорошо известной в свое время «государственной партийности». Если в советские времена единственная партия объявляла себя государственной силой, то сегодня государственная власть объявляет себя единственно «правильной» партией, подчиняя себе или оттесняя на обочину политической жизни все прочие организованные партийные силы. Партии, организованные «сверху», как правило, превращаются в простых сателлитов государственной власти, а те, которые пытались вырасти «снизу», на основе каких-то групп и течений, практически сходят со сцены.

При этом в соответствии с хорошо известной традицией нынешняя (президентская) власть склонна все чаще отождествлять себя с государством или даже с отечеством, а несогласие со своей политикой объявлять «антигосударственным» действием.

Первым результатом этих политических новообразований можно считать пересмотр всей функциональной конструкции сдержек и противовесов, которая составляла основу многопартийного механизма последних лет. Это фактически лишает своих традиционных ролевых функций на политической сцене не только компартию и ее марионеточного дублера, ЛДПР, но и силы демократической поддержки власти (выступающие сейчас под именем СПС) и демократической оппозиции («Яблоко»). Наглядные подтверждения этой тенденции – поддержка «чеченской» политики правительства большинством во всех партийных электоратах, почти плебисцитарные президентские выборы 2000 г., наконец, фактическое подчинение новоизбранной Думы требованиям исполнительной власти.

В итоге – довольно унылая картина опустевшей за десятилетие российской политической сцены. Политика капитулировала перед «завоевателем» – президентской властью. Власть и «послушный ей народ» вновь остаются наедине.

Опыт месяцев, минувших после фактической и формальной передачи высшей власти в России, приоткрывает главную «интригу» всего процесса: ожидаемая и провозглашенная как будто стабилизация при отсутствии реальных средств для этого (как «физических», так и «программных») превращается в создание новых «проблемных точек» и новые попытки балансировать между обострениями различного типа.

Воинственная мобилизация общества вокруг чеченского узла из острой превращается в «привычную», тем более что героическая («штурмовая») фаза операции – с водружением знамен на горные вершины и разрушенные кварталы Грозного – миновала безвозвратно. Любые же варианты рутинных «зачисток» и партизанских вылазок в сочетании с разговорами о переговорах, урегулировании или восстановлении чего бы то ни было при любом варианте управления/неуправляемости в регионе заведомо не героичны, не способствуют сохранению надолго мобилизационной напряженности.

Управляемая Дума и конструирование «госпартийности» дали явный, но временный выигрыш исполнительной власти. Административно-направляемая демократия – как в общеполитическом, так и в парламентском плане – превращает администрацию в «крайнего», ответственного за все и вся (каким и представлялся бесконечно критиковавшийся бывший президент). Если нельзя ссылаться на непослушную Думу или на нераспорядительное правительство, виноватыми оказываются президент и его администрация. Кроме того, всякое «механическое» единство, пригодное для противодействия (например, парламентским аутсайдерам), не обязательно окажется эффективным для принятия конструктивных решений.

Меня задел за живое один японец: «В вашей стране идет война, на вашей территории, а все живут, как будто ничего не происходит. У нас это было бы совершенно невозможно. Как же так, почему это возможно у вас?»

Дело, конечно же, не в географических необъятных пространствах, дело в устройстве пространства социального – с оборванными нервными окончаниями, убогой информационной сферой.

Последние 10 лет мы изучаем советского – и постсоветского – человека. Поначалу очень хотелось увидеть, как он меняется. Потом с огорчением наблюдали, как он сопротивляется изменениям. Мы успели увидеть нашего человека в трех агрегатных состояниях. Первое: состояние восторженной мобилизации – 70 % были уверены, что ситуация в стране улучшается во всех отношениях. Второе: разочарование и приспособление – раскол в обществе, демобилизация и деидеологизация, много разнообразных элит, Ельцин, с энтузиазмом и в полном единстве поддержанный на предыдущем этапе, с трудом переизбирается на второй срок. Наконец, третий этап: негативная (или агрессивная) мобилизация.