Приблизительно с середины 20-х гг. нашего столетия, после утверждения – казалось, надолго и прочно – большевистского режима в «отдельно взятой стране», бывшей Российской империи, в отечественной и эмигрантской общественной мысли возникла проблема советского человека как особого социально-антропологического явления.

В мировоззрении более раннего периода, проходившего под лозунгами революционного переворота со «всемирным» прицелом, для подобного понятия не было места: провозглашались или ниспровергались категории глобального, всемирно-исторического масштаба, заведомо противопоставленные национальной и государственной ограниченности. Героями или злодеями созданной распаленным воображением мировой сцены представлялись сверхчеловеческие и сверхнациональные «классовые» персонажи (точнее, замещавшие их парткомиссары). Неинтересно сейчас обсуждать, в какой мере в подобных титанических фантазиях отразились мечты интеллигентской романтики XIX в. (для России – начала ХХ в.) о «новой жизни», «новом мире», «новом человеке», а в какой – доктринерский утопизм социалистов. Неудачу потерпели и те и другие.

Стоит, однако, отметить некоторые поучительные моменты теоретических дискуссий о судьбе «нового человека» в середине 20-х гг. Известная тогда группа «Смена вех» (и вместе с ней значительная часть русской эмиграции) утверждала, что нормальный «русский человек» (прежде всего мужик, крестьянин), переживший кошмары войны и революции, возьмет верх над революционными фантазерами и организует жизнь и государство на обычных началах. Группа так называемых евразийцев надеялась на то, что порожденный революцией «новый человек» спасет российское государство и сможет ориентировать его на (мифологизированную) Азию. Варианты подобных позиций воспроизводятся в настоящее время в аргументации адептов «особого пути» развития России.

Советская официальная общественная мысль ориентировалась на то, что должным образом реконструированный и «исправленный» человек имперской эпохи послужит достаточно надежным винтиком или кирпичиком новоимперской государственности. (Чисто идеологическое прикрытие, с большей или меньшей интенсивностью использовавшееся в разные периоды, но никогда не имевшее ни массового распространения, ни существенного значения, – словесные упражнения, резолюции и диссертации на тему «нового человека» или «человека будущего».)

Реальность советского человека целиком принадлежит постромантической эпохе – тем десятилетиям, когда послереволюционная государственность пыталась стабилизировать репрессивный режим, сохраняя и наделяя статусом прежде всего человека покорного, исполнительного, сопричастного и т. д. Как это бывает практически всегда, «гора» титанических фантазий («новый сверхчеловек») породила некую «мышиную» реальность – сопряженность ролей аппаратной бюрократии, послушных ей «спецов» разного профиля и безгласной «народной массы». Именно такая пирамида социальных позиций определила характерный набор необходимых черт Homo Soveticus’а, на котором мы остановимся далее.

Говоря о реальности, о статусе существования названного социально-антропологического типа, мы предполагаем его отличия от «чистых» идеально-типических конструктов в духе Макса Вебера. Конечно, если представить себе некий образец «идеально-чистого» советского человека, то его методологически правомерно было бы рассматривать как идеальный тип. Но тогда пришлось бы заняться рассмотрением идеологической конструкции, что в задачи настоящего исследования не входит. Эмпирическое социологическое исследование, в данном случае массовый опрос, предъявляет исследователю только те характеристики ценностей, установок, мнений людей, которые достаточно эффективно воздействуют на их сознание и поведение. В том числе на иллюзии, фантазии, интересы и прочие «субъективные» конструкты – в той мере, в какой эти последние работают в социальном поведении.

Поэтому исследователям представляется, что мы вправе ставить вопрос об условиях и о рамках существования (или несуществования) «человека советского» как носителя определенных социальных характеристик[460].

Отметим некоторые особенности постановки такой задачи.

Прежде всего предполагается, что те характеристики, которые признаются типичными для изучаемого социально-антропологического феномена, должны быть достаточно широко распространены, присущи относительно большому числу людей, но не обязательно абсолютному большинству. Условием «достаточности» здесь, видимо, может служить способность исполнять функцию доминанты, образно выражаясь, способность «задавать тон» в соответствующей области социального пространства. Скажем, взгляды, которых придерживаются 30–40 % населения, могут быть доминирующими в общественном мнении, если с ними вынуждены считаться другие, если выразители данных взглядов занимают высокие статусные или харизматические позиции, если носители других точек зрения относительно малочисленны или разобщены и пр. Важно, следовательно, не только количественное, но и качественное распределение изучаемых признаков, социальный статус их носителей и трансляторов.

Очевидно, характеризующие признаки должны обладать определенной консистентностью, устойчивой взаимной сопряженностью.

И, наконец, наиболее важное условие – явно или неявно задаваемая (и принимаемая) функция социокультурного стандарта (образца, паттерна), который подкреплен соответствующим механизмом социального контроля, позитивных и негативных санкций. «Джентльменский набор» «человека советского» – это не просто часто наблюдаемые особенности установок и поведения, но такой набор, который специально поощрялся, насаждался, навязывался. Притом не только через официальные каналы воспитательных (социализирующих), информационных, контрольных социальных институтов, но и через личностно-групповые механизмы давления («коллективное» принуждение). Более того, официальная монополия на целеполагание и предельные ценности приводила к ситуациям вынужденного принятия, по крайней мере на официальном и декларативном уровнях, образцов «правильного», «должного» поведения. Свою роль в этом играла монополия на «зеркало» общества и общественного мнения: официально навязываемая картина была единственно доступной и, естественно, воздействовала на представления людей о самих себе.

В рамках данного исследования имелась возможность отслеживать искомые поведенческие характеристики через ряд эмпирических референтов – как декларируемых непосредственно (например, распространенность такого ответа, как «с гордостью считаю себя советским человеком»), так и латентных (ответы об отношении к заботе государства, понятию родины, хозяйственной инициативе и пр.). Выяснение социально-этнических барьеров, установок по отношению к насилию и ряду других позиций требовало в некоторых разделах исследования построения специальных шкал и рядов сравнений.

Разработка данных массового опроса позволила выделить специфику наборов, различающихся интенсивностью проявления, а также вариантами сочетаний нормативно заданных характеристик «советской» принадлежности. Различимы, например, «центральные» (в социокультурном плане) и «периферийные» варианты, маргинальные, переходные, смешанные и пр., связанные статистически с различными поколенческими когортами, образовательными группами, этническими средами.

Современному исследователю приходится иметь дело с социокультурным типом Homo Soveticus’а в условиях его очевидной деградации. Поэтому, чтобы представить нормативно заданные черты этого типа, приходится оглядываться на его конфигурацию в зрелый, «классический» период, который можно отнести примерно к 30 – 40-м гг.

Первая из фундаментальных характеристик «человека советского» – внушенное и воспринятое им представление о собственной исключительности, особости, принципиальном отличии от типичного человека иных времен и социальных систем. Сформировался образ «особого человека», обладающего исключительной системой собственных ценностей, сознанием собственного превосходства, своей системой социальных мер и весов, не допускающего даже мысли о реальном сравнении собственной жизни с «чужой». Эта обособленность проявлялась в историческом сознании (точкой отсчета исторического времени принято было считать Октябрьскую революцию 1917 г.), геополитических установках («железный занавес», подкрепленный социально-психологическим барьером между «своим» и «чуждым» мирами), аксиологических ориентирах (своя система ценностей) – вплоть до эстетических, этических и гносеологических категорий («свои» критерии истины и красоты) и т. д.