Несмотря на будоражащую западную «упаковку», «все, как у людей» не получалось и получиться не могло: система показателей лишь по названию напоминала западные аналоги. Величина их должна была не определяться сложными рыночными отношениями современного западного хозяйства, а рассчитываться по непонятным ценам, и, самое главное, у творцов реформы еще не развеялась иллюзия совместимости достаточно жесткой плановой системы Госплана или другого органа, определяющего потребности (правда, «по науке», с помощью ЭВМ и экономико-математических методов) и способы их удовлетворения, и рынка. Рынок должен был сложиться весьма странный, ибо даже в проекте реформы оставалась нерушимой кредитно-финансовая система, созданная в начале 30-х гг. и адекватная натуральному, командно-административному управлению, и, следовательно, важнейшее условие рыночного хозяйства – деньги как всеобщий эквивалент – в обновленном хозяйстве не возникало.

Нерушимым остался и принцип исключительно государственно-бюрократической «ничьей» собственности. То, на чем держится современный реальный рынок – свобода перемещения, права человека, социальные механизмы защиты и организации работников и т. д., – даже не упоминалось (да и не было понимания того, что буйная экономическая расточительность не вырастет на песке, а потребует хорошо удобренной социальной почвы).

Многострадальное сельское хозяйство, замученное бесконечными укрупнениями, новыми видами управления, экспериментами с техникой и т. д., так и осталось даже по проекту реформы под жестким контролем (всякие попытки «выбиться из ряда» вроде худенковской жестко пресекались).

Наконец, реформа тихо была сведена на нет начальственными распоряжениями, а всякое употребление слов «рынок» или «конкуренция» стало почти криминальным. Жупел «рыночного социализма», ассоциировавшегося с задавленным танками чешским вариантом развития и, конечно, несовместимого с социализмом «реальным» оказался очень удобным для пресечения всяких реформаторских попыток.

Если традиционной линией по отношению к интеллигенции всегда была политика «кнута и пряника», то новое руководство страны эту вечную формулу как бы перевернуло, провозгласив политику «пряника и кнута». В роли пряника выступали торжественные заверения, о которых сказано выше. Время от времени в печати появлялись материалы, призванные, по-видимому, успокоить публику, встревоженную с самого «октябрьского» переворота 1964 г. опасностью возврата к мрачным временам сталинизма. Такую роль играли, например, две большие статьи, опубликованные в 1965 г. в «Правде» ее тогдашним главным редактором А.М. Румянцевым.

Что же касается «кнута», то она была обозначена довольно быстро и со всей отчетливостью. Целый ряд карательных действий, предпринятых высшими и идеологическими инстанциями в отношении виднейших деятелей науки, литературы и искусства в 1966–1969 гг., предостерегал: ученую и прочую интеллигенцию будут лелеять на казенный счет или по крайней мере терпеть только до тех пор, пока она будет знать отведенное ей место в обществе (заниматься своим делом у машин, приборов и пр.) и не вмешиваться в государственные дела. (Этот испытанный принцип подкупа, запугивания и морального развращения интеллигенции превосходно описан Г.Х. Поповым.) Тех, кто решался нарушить предложенную сделку, а тем самым и все «нерушимое единство» руководства и народа, клеймили, унижали, изгоняли. Ярлык «врага народа» отработал свое и уже не употреблялся. Был изобретен другой, более соответствовавший эпохе и ставший даже ее эмблемой, – ярлык отщепенца. «Врагов» уводили по ночам, и занимались этим люди специального ведомства. «Отщепенцев» проклинали при свете дня, притом – что особо важно – силами собственных трудовых, научных, учебных и прочих коллективов. В интересах самосохранения, а точнее сохранения собственных благ, привилегий и милостей начальства, соседи, друзья и коллеги устно и печатно, на публичных собраниях и в «открытых» верноподданнических письмах клеймили тех, кто решился на инакомыслие, и отмежевывались, отрекались, отказывались… Говоря словами поэта, бывали хуже времена, но не было подлей…

Первый повод для «выяснения отношений» между властью и интеллигенцией оказался как будто случайным: речь идет о так называемом «деле Синявского – Даниэля» и том, что за ним последовало. Осенью 1965 г. были арестованы два писателя, которые опубликовали за рубежом под псевдонимами несколько произведений резко критической направленности. (Сегодняшний советский читатель уже знаком с ними по массовым изданиям и может судить сам, насколько отличались литературно-политические порядки середины 60-х от нормальных.) Шумная кампания травли, поднятая вокруг мнимых «злодеяний» двух писателей, происходила при активном участии писательского начальства, академических властей и прочих официальных лидеров казенного интеллектуализма, спасавших собственные мундиры и пытавшихся сохранить тишину и порядок во вверенных им вотчинах.

На XXIII съезде партии «сам» Л. Брежнев клеймил «ремесленников от искусства <…>, которые избирают своей специальностью очернение нашего строя, клевету на наш героический народ». «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а “руководствуясь революционным правосознанием” (аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! (Аплодисменты.) А тут, видите ли, еще рассуждают о “суровости” приговора», – говорил с трибуны съезда М. Шолохов, незадолго перед тем увенчанный Нобелевской премией.

На первый взгляд могло показаться, что реакция власть имущих была неадекватной, но счет предъявлялся не только осужденным писателям. Озлобление против свободной мысли и свободного слова, решимость покончить с разоблачениями сталинского периода и восстановить нарушенную субординацию – все, что так долго копилось в кабинетах и коридорах, – теперь провозглашалось с трибуны съезда секретарями обкомов и руководителями идеологических ведомств.

И. Бодюл, В. Конотоп, М. Соломенцев, Н. Егорычев, А. Епишев, С. Павлов и другие обличали «Новый мир» и «Юность», «носителей бездарности и мелкобуржуазной распущенности», которые «под флагом свободы творчества <…> под предлогом борьбы с последствиями культа личности <…> под видом поборников исторической правды и достоверности <…> кокетничают перед зеркалом истории», «охаивают», «чернят», «типизируют единичные факты», «тенденциозно искажают», «выискивают в политической жизни страны какие-то элементы так называемого “сталинизма”». «Не выйдет, господа!» – восклицали ораторы, и зал отвечал аплодисментами.

Позорный суд над Даниэлем и Синявским положил начало сложному цепному процессу. А. Гинзбург и Ю. Галансков опубликовали (в «самиздате» и за рубежом) материалы этого процесса и поплатились за это свободой. Тогда появился целый ряд коллективных писем в их защиту – их подписали сотни людей (в основном из среды научной и гуманитарной интеллигенции) по всей стране. Первоначально вся эта кампания развивалась довольно спокойно и без помех. Но весной 1968 г., взбудораженные и напуганные развитием положения в Чехословакии, высшие власти – при полном содействии тогдашнего руководства Академии наук – решили нанести удар и тем остановить процесс. «Подписантов» обвинили в подрыве авторитета государства, стали пачками исключать из партии (впрочем, некоторых раскаявшихся оставляли с выговорами), снимали с работы. Многим позже пришлось покинуть страну. С рассказа об этой позорной истории началась «Хроника прав человека», самое известное «самиздатское» периодическое издание (тот год, по случайному совпадению, ООН объявила годом прав человека). Так было положено начало так называемому «диссидентскому» (демократическому) движению в стране и регулярной «самиздатской» периодике. Издания появлялись и прекращались из-за беспрерывных преследований, процессы «отщепенцев» следовали один за другим.