В печати, в основном в текущей публицистике, подвергнуты суровому обличению недальновидные и коррумпированные лидеры эпохи – причем при активной поддержке общественного мнения. Есть основания позитивно оценивать деятельность Хрущева, имеются и поклонники Сталина, разворачиваются непростые споры о роли лидеров первых революционных лет – Ленина, Троцкого, Бухарина и др. Но в оценке Брежнева, Суслова и других лиц этого круга-времени царит удивительное единодушие. И действия определенных людей, и сам подбор этих людей на вершине общественной пирамиды, и возможности, которыми они располагали, и природа массового терпения (трудно отрицать, что оно существовало) – все еще нуждается в обстоятельном анализе. Без него необъяснима «связь времен» нашей истории, и вовсе не потому, что «застой» – самый долгий ее этап. Он оказался итоговым, а потому ключевым для понимания предшествовавших периодов, прикрывавшихся звонкими словами о великих успехах, грандиозных преобразованиях и еще более величественных целях.

Именно эта эпоха – закономерное наследие дискредитированного массового насилия, неудачных попыток реформы, деморализации, разочарования, усталости, прикрывавшихся высокими словами. Это то застойное болото, куда впадают многие бурные и мутные потоки нашей послеоктябрьской истории. Здесь кульминация и итог неэкономического хозяйствования, недемократического управления и идеологического двоемыслия.

Но время это не только высвечивает всю нашу историю. Оно и поныне с нами и в нас. Здесь окончательно сформировался экономический, социальный и психологический механизм, который мешает обществу – и, видимо, долго еще будет мешать – выбраться из трясины. Древние говорили, что в одну и ту же реку нельзя вступить дважды, поскольку она течет. Но в трясину застоя, еще не выбравшись из нее до конца, можно скатиться вновь: общеизвестно, что всякое сползание вниз и для человека, и для общества куда легче, чем подъем.

Во все предшествующие времена советской истории (война, естественно, не в счет) провозглашались лозунги и реально действовали стимулы общественных преобразований. Утратив в начале 20-х гг. революционный дух, общество и власть сохраняли революционные претензии: неисчислимые жертвы приносились во имя достижения начертанных свыше ориентиров, высшим законом общественной жизни оставалось постоянное насилие над большинством со стороны правящей иерархии, которая провозгласила себя носителем конечной истины и выразителем подлинных интересов народа и самой истории. Общество оставалось принципиально нестабильным, несбалансированным по всем параметрам – вплоть до экономических пропорций и соотношений производства и потребления. Правда, в пору определенного «первоперестроечного» отрезвления преобразовательный пыл несколько ослаб и сводился к торжественным декларациям о построении коммунизма при «нынешнем поколении советских людей» или «победе в мировом соревновании» (в хрущевском недипломатическом просторечии это звучало как «мы вас похороним!»). Сомнительно, что сам автор этих лозунгов верил в их реальность, практически никто их не принимал всерьез – это был обычный для советской жизни идеологический камуфляж. Действительный смысл преобразовательских начинаний Хрущева во второй половине его «царствования» сводился к нескончаемым административно-управленческим перетряскам.

Пришедшая им на смену «брежневская» эпоха была первой и единственной, которая провозгласила своей целью собственное самосохранение. Ключевым словом, словесным символом эпохи стала «стабилизация» (сам термин вошел в политический оборот после вторжения в Чехословакию в августе 1968 г., но он несомненно имел и «обратную силу»). Правда, оставалась как будто в силе партийная программа 1961 г. с ее фантастическими обещаниями, продолжались «стройки века», время от времени предпринимались и попытки при удобном случае расширить зону влияния «мировой системы» в сторону африканских пустынь и афганских ущелий. И, конечно же, продолжались необратимые и дестабилизирующие процессы в самом обществе и его экономике – истощение сырьевых и прочих ресурсов, разрушение деревни и пр.

И все же принцип стабилизации, баланса, самосохранения неверно было бы считать просто очередным пропагандистским лозунгом, он реально действовал и определял характер общества и его властей. Даже невосполнимая растрата сил и средств требовалась для поддержания хоть какого-то баланса (при отсутствии фактов реального прогресса). Неэффективные в принципе попытки территориальной экспансии, равно как и бессмысленно-опасные «ракетные игры» (например, с РСМД), исполняли функции поддержания ситуации угрозы по отношению к «противной» стороне; а сама же эта ситуация, которая для страны оборачивалась высоким уровнем милитаризации экономики и заодно с ней внешней политики, пропаганды и т. д., поддерживала мировой престиж мировой державы, поскольку никакими иными силами (экономического или технического прогресса) этого добиться было невозможно.

Сложились и как будто приобрели надежность социально-политические механизмы «балансировки» различных областей жизни. Например, таким механизмом можно считать сочетание умеренных требований к культуре и качеству труда с умеренными же ожиданиями в отношении его вознаграждения (афористически это звучало как «мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят»). Никто не требовал больше абсолютного послушания и единомыслия, достаточно было соблюдения неких «рамок» допустимого. Избирательные политические репрессии, характерные для эпохи, ориентировались не на тотальное выжигание «крамолы», а скорее на поддержание таких условных рамок. Основой внешней политики оставалось соблюдение «ялтинских» сфер влияния. Как известно, за несколько часов до начала карательной экспедиции в Чехословакии американский президент Л. Джонсон был специально предупрежден, что речь идет о наведении порядка среди «своих», при незыблемости раздела пресловутых сфер. По сути дела, на поддержании этого раздела строилась политика, получившая позже название разрядки, или «детанта».

В любой сфере и на любом уровне попытки сохранить статус-кво зиждились на некоем практически нащупанном балансе интересов. Казалось – и громогласно провозглашалось, – что сложилось достаточно прочное равновесие сил и интересов, которое «всех устраивает». На деле же вся эта система многоярусных уравновешиваний никогда не обладала стабильностью. Вся связка «балансов» была не ультрастабильной, а, напротив, крайне хрупкой.

В 50-е гг. общая картина выглядела так: существовали политически незрелое и инертное, только начавшее пробуждаться после кровавого террора общество и власть, непрерывно экспериментирующая во всех сферах социальной жизни, ищущая – хотя и неумело, непоследовательно – выходы из глухих тупиков сталинизма. После октября 1964 г. роли поменялись. Представления властей о должном и допустимом становились все более консервативными, а их поведение – охранительным. Общество же созревало и прозревало, открывало себя и мир, выдвигало постепенно кристаллизовавшиеся идейные течения, начинало искать выход на поприще социальной и политической активности. Без этого были бы невозможны март 1985 г. и перестройка.

Эпоху застойной деградации общества открывает этап, когда многое еще оставалось невыявленным, когда в чем-то еще продолжала действовать инерция предшествующего периода, а сама политическая и идеологическая контрреформа на первых порах могла расцениваться как взвешенная реакция на раздражавшие многих эксцессы «волюнтаризма» и «субъективизма». В этой изначальной нераспознаваемости, вообще говоря, серьезная опасность и поучительный урок многих политических поворотов.

В октябре 1964 г. изображения Н. Хрущева были повсеместно сняты, малоизвестные ранее Л. Брежнев и А. Косыгин разделили между собой его посты. Это была главная и, по существу, единственная перестановка в верхнем эшелоне власти. Чуть позже ушел А. Микоян, и на видных местах стали появляться три портрета – Брежнева, Косыгина, Подгорного. Триумвират, впрочем, был фиктивным: серия интриг на верхушке правящей пирамиды вела ко все более полному сосредоточению власти в руках Брежнева и тех немногих, кто правил с ним и принимал решения вместо него (например, Суслова, позже – Устинова). Но в общем состав центральных партийных органов изменился очень мало. Когда на XXII съезде, полтора года спустя, пришла пора обновления ЦК, избранного еще в 1961 г., из 195 его членов лишь 26 человек не входили прежде в руководящие органы партии, а выбыли (в том числе по причине смерти) всего 35 его прежних членов.