Между «простыми» и «продвинутыми», элитарными группами – высокий, почти непроходимый барьер. Более или менее современные формы богатства, благосостояния, свобод не выросли на родной почве, а как бы свалились на голову человеку, привыкшему к иной общественной иерархии. Даже став более или менее привычными, эти феномены остаются чужеродными и сомнительными.

В различных типах обществ у элит разные функции. Элита традиционного общества (старого русского, старого китайского) поддерживает статические образцы порядка и ценностей иерархии. В этой роли, да и по своему воспитанию и способу организации элита смыкается с правящей бюрократией или сословной системой власти. В условиях «догоняющей» модернизации какая-то часть элиты (а если модернизацией руководит государство, то вместе с бюрократией и даже под ее началом) внедряет и адаптирует новые, заимствованные извне образцы поведения и ценностей. В обществах, которые принято относить к развитым, социальная модернизация не становится особым типом деятельности, а элита обеспечивает многообразие и обновление этих образцов. Обособленность и миссионерская роль элиты (в частности, интеллектуальной) теряют смысл.

Одна из особенностей современной России в том, что элитарные группы постоянно пытаются совмещать функции модернизирующих и традиционных элит в условиях, когда подобное сочетание стало бесплодным. Иными словами, российская элита больше не может предложить обществу образцы, которым оно захотело бы следовать, в том числе и в потреблении.

С «чужими» образцами тоже не так все просто. За последние 10 лет люди в нашей стране узнали о внешнем мире, многие – на собственном опыте, больше, чем за предыдущее столетие. И большинство относится к этим переменам весьма одобрительно.

В то же время исследования показывают, что настороженность, опасения, иногда и прямая враждебность к правительствам, деловым кругам, массовой культуре западных стран сохраняются и даже по некоторым позициям усиливаются. Продолжают действовать стереотипы времен холодной войны по отношению к НАТО, например; к этому добавляется недовольство займами, кредитами, недоверие к иностранным бизнесменам, фирмам, банкам, благотворительным фондам. Так парадоксально сосуществуют тенденции сближения и отгораживания от остального мира. «Западный» образец виден простым глазом, но не пробуждает массового желания ему подражать.

Информационная «витрина» европейско-американского образа жизни стала доступной еще советскому обывателю во второй половине 80-х гг., после падения железного занавеса. В начале 90-х гг., после падения Берлинской стены и всех перемен, за этим последовавших, нашему человеку стал доступен и «прилавок» сегодняшней мировой цивилизации с ее выбором товаров, услуг, комфорта. Но никоим образом не «кухня», не «фабрика» (я имею в виду прежде всего «социальную фабрику», то есть ту систему общественных отношений, которая делает возможным современный уровень производства и потребления, в том числе и современный уровень культуры труда, запросов). Надежды на то, что с открытием двери в мир удастся без проблем сразу перенести на родную землю не только привлекательные «плоды», но и способы их выращивания, не оправдались. Более того, именно близкое знакомство с чужим образом организации жизни показало, сколь высок «барьер», реально отделяющий нас от мира сегодня. Отсюда – шок, раздражение, комплекс неполноценности, новые попытки самоизоляции…

Примерно то же произошло в общественном мнении и по отношению к «западным» институтам и ценностям. Прямые связи (визиты, знакомства) с этими институтами – при демонстративном принятии парламентских «лейблов» – опять-таки показали масштабы разрыва между реально действующими политическими механизмами «здесь» и «там».

В последнее время общественное мнение как будто довольно легко поворачивается от симпатий к демократии к поддержке авторитарного популизма. Этот сдвиг представляется легким потому, что он давно был подготовлен. Демократические тенденции и лозунги никогда не были закреплены ни массовым участием в политической жизни, ни организованностью политических сил, ориентированных на демократические ценности. Демократическая модель, «вброшенная» в массовое сознание в конце 80-х гг., оказалась слишком сложной, а потому и «чужой» для большинства населения. После десятилетия «ельцинских» перемен и кризисов это большинство жаждет порядка и покоя – в тени «сильной руки». При всей смутности массовых представлений о содержании желанного «порядка» одна его черта очевидна: это порядок, наводимый «сверху», при пассивной покорности большинства и при отсутствии деятелей и движений, которые были бы способны предложить иной, собственно демократический образец порядка. Мнения о полезности диктатуры в 2000 г. разделились почти поровну: 40 % «за» при 43 % «против».

Авторитарный, в том числе и авторитарно-популистский, порядок всегда проще, примитивнее, ниже по уровню организации по сравнению с демократическим. Он сводит управление к командованию, подменяет политический авторитет простым насилием (судебным, полицейским, военным). Готовность – пока, впрочем, вполне декларативная – принять подобное упрощение составляет сегодня важнейший признак ограниченности, «потолка» человека и времени.

Характеристики структурных компонентов происходящих в стране процессов остаются в фокусе исследовательского внимания и публичных дискуссий. Существует соблазн обособленного анализа и оценки указанных компонентов, когда упреки (или надежды) адресуются какому-либо одному из них – «власти», «элите», «народу», а взаимосвязи этих феноменов как бы остаются в тени. «Морализаторская», нормативная трактовка таких связей («кто чего заслуживает») заведомо неплодотворна; более эффективным представляется анализ функциональной взаимообусловленности феноменов.

К элитарным компонентам общественных процессов правомерно относить более продвинутые (образованные, опытные, функционально дифференцированные, обладающие влиянием и властью) группы, организации, институты. За общим термином «элита» уже по определению не может стоять какая-то однородная и сплоченная общность, если, конечно, не иметь в виду варианты примитивных социальных организаций, для современной российской действительности давно не характерных. Элитарные слои и структуры в сферах (подсистемах) управления, культуры, бизнеса, просвещения, коммуникации, социальных услуг и т. д. специализированы и разобщены, это их «нормальное» состояние. В экстраординарных ситуациях общественной мобилизованности, возбуждения, эмоционального напряжения и т. п. формируются или активизируются консолидирующие механизмы (структуры), способные действовать «поверх» функциональных и «элитарных» барьеров.

Как известно, в ходе исторического развития многих обществ функции носителя нетрадиционных социокультурных образцов исполняли специфические (инородные в том или ином смысле, вплоть до пришельцев и завоевателей) группы. В России в такой роли с XVIII в. выступала имперская бюрократия, а с середины XIX в. также и конкурировавшая с ней интеллигенция. С этими группами преимущественно связывались и представления об исторической (модернизационной, в сегодняшней терминологии – глобализаторской) «миссии» отечественной элиты. В советский период на такую «миссию» претендовала уже другая, государственно-организованная бюрократия, пользовавшаяся услугами всех элитарных структур, в том числе и бывшей интеллигенции.

Важнейшая характерная особенность всех российских элитарных групп – их этатистская, государствоцентристская ориентация, будь то позитивная (надежды на власть предержащую) или негативная (демонстративно антигосударственная). Единственно значимой точкой отсчета оставалась государственная власть, причем более высокий («элитный») статус неизменно означал не столько более высокую профессиональную квалификацию и репутацию, сколько бóльшую приближенность к власти и бóльшую зависимость от нее, притом всестороннюю – от сохранения статуса до личной безопасности. В такой ситуации статус измеряется не удаленностью от «низших» ступеней профессиональной и т. п. специализированной иерархии, а приближенностью к условно-обобщенной неспециализированной «верхушке» социальной системы.