Запросы «простого человека», естественно, всегда считались минимальными, простейшими. В качестве таковых практически принималась ориентация на уровень простого выживания; все сверх того клеймилось как «излишества», «роскошь», «избыточность». Массовый человек не должен был (и не мог практически) переходить границу усредненного минимума. Для элиты и приближенных к ней групп допускались исключения, чреватые, однако, риском обличения и расправы.
Еще один семантический срез обязательной «простоты» человеческой – «прозрачность», открытость для понимания со стороны себе подобных и в особенности для контроля сверху. Все «непрозрачное» (по гениальной догадке В. Набокова) – опасно, ибо оно недосягаемо для могущества той самой власти «чуда, тайны и авторитета», на которую мечтал опереться Великий Инквизитор у Достоевского.
К атрибутам «простоты», несомненно, относится и привычка довольствоваться «простыми радостями» (по сути дела, это то же стремление довольствоваться простой возможностью выжить, а также тайное злорадство по поводу беды ближнего).
Императив окончательной «простоты» человеческого материала для властвующей над ним системы был непременным условием действенности власти. «Простота» контроля, примитивность и стабильность набора запросов, недопустимость излишних мудрствований и требований – как будто идеальное условие управляемости. Однако как раз ориентация на «простоту» стала, как сегодня можно судить, источником примитивности и косности самой «управляющей подсистемы», показавшей свою непригодность для эффективного контроля над человеком и обществом.
В свое время принято было говорить о «коллективности» «человека советского». Этой черты мы попросту не обнаружили. Между тоталитарным государством и одиноким индивидом не занимали сколько-нибудь важных позиций никакие социально-психологические общности, связанные с профессией, занятием, интересами и т. д. Практическим носителем обобщенного «мы» являлась партийно-государственная машина власти. Групповой контроль (по принципам «не высовываться», «не подводить всех» и пр.) обеспечивал подчинение человека машине тоталитаризма.
Начала и последствия
Ставка на «простоту» человека оказалась катастрофической для советского общества и его аналогов. Чтобы понять уроки происшедшего, представляется полезным в самом кратком виде напомнить об истоках. Они восходят отчасти к отечественной истории, преимущественно же – к попыткам насильственно изменить ее течение. Относительная малочисленность и слабость правящей элиты и модернизированного среднего слоя императорской России питали иллюзию, что с помощью «организации революционеров» удастся «перевернуть» страну и реализовать желаемую модель общества, в каковую входило и формирование если не вполне «нового», то вполне послушного человеческого материала.
Как уже отмечалось выше, социально-антропологический тип, который составляет реальный материал общественной системы и который мы пытаемся рассматривать в этой работе, – это всегда распределение различных социально значимых человеческих типов (грубо говоря, соотношение между человеческим наполнением высших, низших, поддерживающих и прочих социальных позиций). В результате революции в этом распределении произошли перемены в нескольких направлениях.
Прежде всего имела место элиминация практически всей социальной элиты: дворянства, имперской бюрократии, средних слоев в городе и деревне, духовенства, наиболее образованных (в том числе и тех, кто поддержал и осуществлял революционный переворот).
Революционный авантюризм и давление «массового фактора» обусловили характер нового правящего слоя в первый, переходный период постреволюционного существования общества. Применительно к последующему, собственно уже советизированному временному периоду можно говорить лишь о постреволюционной бюрократии и бюрократическом авантюризме. В этот период отливается в относительно устойчивые формы распределение человеческих типов, составившее «нормативную» конфигурацию «человека советского». Повальное раскрестьянивание и бегство в города, новый тип казарменного индустриального города, создание громоздкого и малоэффективного советско-бюрократического аппарата, превратившего в чиновников практически все городское население, включая массовые «интеллигентские» профессии, – важнейшие компоненты формирования этого типа.
К этому следует добавить систему массового образования и индоктринации в условиях жесткой информационной блокады – поколение училось грамоте и воспитывалось только на «правильных» текстах. Прямой жесткий контроль за мыслями со стороны идеологических и карательных ведомств «нового человека» не сотворил, но способствовал распределению человеческого потенциала в обществе.
В эмигрантской (а в последнее время и в советской литературе) давно ведется дискуссия о том, насколько велика была роль коммунистического утопизма и фанатизма во всем происходившем. Применительно к нашей проблеме – насколько направляемым был процесс формирования специфически советского человеческого материала. Конечно, тот набор эмпирических данных, которые получены в рассматриваемом исследовании, прямого ответа на такой вопрос не содержит, но некоторые основания для прояснения ситуации все же позволяет обсудить более аргументированно.
Если верно, что по зрелому организму можно судить о зародыше, то по характеру кризиса и распада общества правомерно представлять некоторые аспекты его формирования или зрелости. В современном спектре социально-антропологических типов для революционного фанатизма практически нет места; те немногие проценты населения, которые демонстрируют стойкую приверженность марксистски-традиционной лексике в оценке социальной действительности, вряд ли способны увлекать самих себя и кого-либо иного этой лексикой. Это скорее реликтовые, пережиточные группы, которые не способны оказать какое-либо влияние на распределение интересов в современной общественной ситуации. Без сомнения, в период «формообразования» системы отчаянные, абсолютно свободные от культурных и нравственных ограничений авантюристы играли заметную роль прежде всего в разрушении сложившихся укладов жизни. «Полуфанатик, полуплут» – вполне адекватная характеристика активиста этого времени (словами Пушкина). В дальнейшем запросы и роли в обществе изменились, место «полуфанатиков» заняли плуты и насильники, позже – плуты и чиновники.
Советская история знала лишь одно поколение «вполне советских» людей. Хронологически это в основном поколение (когорта) вступивших в активную социальную жизнь в начале 30-х гг. и занимавших ключевые позиции в ней до середины или конца 50-х. Предыдущее поколение было переломлено революционными потрясениями и лишь отчасти приспособилось к новой для него жизни. Последующее – встретило и, в общем, с готовностью приняло кризис и распад всей системы.
То, что советская и подобные ей общественные системы не оказались способными воспроизводиться в последующих поколениях, – факт сегодня общепризнанный. Подтверждают его и некоторые данные нашего исследования.
Чтобы объяснить принципиальную нерепродуцируемость того распределения социально-антропологических типов, которое составляет структуру «человека советского», как нам кажется, следовало бы принять во внимание разнородность, разнослойность самой этой структуры. Она утвердилась тогда – и постольку, – когда произошла смена функциональных элит и последовавшее за этим изменение расстановки человеческого материала в обществе. В грубом приближении эта расстановка (иерархия власти) может быть сведена к трем элементам: властвующая элита, примыкающая к ней образованная «прослойка» и «послушный им народ», то есть масса «простых» людей. В этой конструкции собственно элиту составляют первые две группы (властвующая и поддерживающая), состояние которых прежде определяло стабильность общества и ее нарушение. Наиболее сложна оценка функции поддерживающей элиты (интеллигенции): демонстративная или молчаливая лояльность при некоторой степени скрытого сопротивления власти может трактоваться в прямо противоположных смыслах («капитуляция» и «потенциал свободолюбия»). Имеются основания рассматривать два слоя, два одновременно значимых смысла этой функции, которые в разных условиях оказываются доминирующими.
