Вопрос о том, что происходит с интеллигенцией, не нов, уже несколько лет он ставится, например, в такой форме: что случилось с так называемой «перестроечной» интеллигенцией? Куда исчез тот голос, тот колокол, который пять – семь лет назад гудел, гремел, пробуждал – как казалось – страну? Остались те же люди, иногда они выступают, пишут, часто сами недоумевают по поводу происходящего – а голосов как будто не слышно. Многие из тех, кто будоражил и формировал общественное мнение во второй половине 80-х, говорят, что все пошло не так, не туда, хотя никто не может объяснить, почему так получилось. Перед нами кризис интеллигентского самосознания и самоопределения, кое в чем подобный наблюдавшемуся в 1909 г., в период знаменитых «Вех». Но кризис более глубокий, а значит, имеющий отношение к глубинным пластам нашего исторического и культурного существования. Или, иными словами, кризис, обнажающий фундаментальные устои общества. В прессе, на поверхности общественной жизни, сейчас почти такой же набор критических символов и иллюзий, что и 80–90 лет назад: западники, почвенники, отрыв от народа, бездуховность и т. д. Но нет надежд на простые решения – они скомпрометировали себя.

Позволю себе использовать – только как иллюстрацию, как стимул для беспокойства и размышления – некоторые данные наших исследований. В чуть более спокойное время, в сентябре 1993 г., перед респондентами был поставлен вопрос: выражает ли сегодня интеллигенция интересы большинства народа? И мы (ВЦИОМ) получили ответ значительного большинства опрошенных, притом во всех социальных группах: «Нет, не выражает». Интересно, что такой ответ дают и слои, которые принято считать социальной базой интеллигенции (наиболее образованные), а особенно часто выражают такое мнение молодые люди, учащиеся. Несколько реже – наименее образованные люди. Так что здесь смешаны и критика, и самокритика, и отмежевание, а если брать самые общие оценки, то речь идет о негативной оценке, о девальвации самого термина «интеллигенция». Значит ли это, что прошли не только времена романтической героизации, но и времена идеологической (классовой, почвенной) критики интеллигенции; что пришло время «всенародного» отмежевания от нее?

Чтобы от примера перейти к более глубокому анализу проблемы, нужно очертить ее исторические рамки. Широко признано, что интеллигенция – исторический феномен российской жизни (в том числе, что очень важно подчеркнуть, российского общественного самосознания и самоопределения) XIX–XX вв., но никак не извечная категория социального устройства. В определенном смысле интеллигенция присутствует во всех модернизирующихся обществах, выступает как важный агент модернизации. Различные страны были захвачены этими процессами в неодинаковых условиях, на различных этапах своего собственного развития. Россия была вовлечена в процессы модернизации на свой лад – сейчас неуместно разбирать это подробнее, – и это создало основу для появления особого, уникального феномена российской интеллигенции. Его никак не объяснить в терминах социальной структуры, как социальную группу с такими-то характеристиками и функциями – образование, просвещение, творчество и т. д. Феномен интеллигенции предполагает и морально-психологическую «нагрузку» (совесть, ответственность), и превращение социальной функции в миссию, почти сакральную: не просто обучать каким-то знаниям и ремеслам, но «нести свет», «хранить идеалы» и т. п. Реальные (объективистские) характеристики не существуют здесь без определенного способа интерпретации, понимания, приписывания, как, впрочем, это бывает почти всегда с социальными феноменами.

Я уже упоминал, что тот контекст, в котором существует или может восприниматься феномен российской интеллигенции, – это треугольник (в определенном смысле «магический треугольник»): власть – народ – интеллигенция. В нем все вершины связаны друг с другом и просто не могут существовать одна без другой: они заданы некоторым общим представлением. Все это не «реальности» как таковые, а конструкты, компоненты определенного мировосприятия, и каждой вершине предписана миссия, без которой нет ни вершины, ни самого «треугольника», а значит, и остальных вершин. «Власть» наделялась мистическими чертами всемогущества, миссией универсальной заботы и универсального ключа ко всем социальным проблемам. «Народ» тоже ведь понимался как некая сакрально-социальная категория, как объект заботы, поклонения и страха. На интеллигенцию в этой схеме возлагалась функция хранения, распространения и трансляции универсальных культурных образов. И вот эта мыслительная схема – конечно, имевшая свои глубокие исторические корни, – задавала рамку движения всех основных направлений российской философско-социальной и философско-политической мысли (западнической и почвенной, критической и апологетической, монархической и советской) в течение примерно полутораста лет. Именно в этих рамках интеллигенцию то осуждали, то оправдывали, то превозносили, то проклинали. И то, что называлось проблемой интеллигенции, на самом деле всегда было проблемой всего «магического треугольника» России, модернизирующейся и сопротивляющейся модернизации.

Сегодня, как мне представляется, эта история закончена, то есть рамка «треугольного» восприятия социальной действительности утратила силу. Это не осуждение, не оценка, это просто элемент анализа. Когда нынешние не вполне законные наследники почвенников пытаются судить интеллигенцию, а современные интеллигентные сторонники прогресса законно этим возмущаются, – спор продолжается на старом поле, в рамках того же «магического треугольника». Задача в том, чтобы из него выйти, поскольку рамка изжила себя.

Собственно говоря, «треугольник» был практически преодолен давно, на заре советского периода, в первое его десятилетие, хотя классическая мыслительная схема (или мифологема) существовала и даже порождала иллюзии относительно возможности вернуться к старым рамкам. Были прекрасные, достойные, интеллигентные люди, но не было интеллигенции как особого феномена и особого фактора социального действия. То, что официально именовалось интеллигенцией – то ли слой образованных специалистов, то ли допущенная к вершинам славы верхушка этого слоя, – фактически оставалось придатком и оружием государственного механизма. Как в тоталитарном обществе не существовало и «власти», обособленной от социальной иерархии. Как не было и «народа» как особого субъекта существования. Интеллигенция наряду с двумя другими вершинами «треугольника» продолжала лишь воображаемое, фантомное существование. Когда-то В. Белинский горевал: у нас есть литераторы, но нет литературы. Можно было сказать (и повторить сегодня вновь), что у нас еще оставались интеллигенты, но не осталось интеллигенции.

Притеснения, о которых много написано, и приспособленчество, о котором пока сказано мало, сыграли свою роль в том, что была прервана нить традиции. Но решающим, конечно, был другой фактор: исчерпала себя роль просветителей, культуртрегеров. Соответствующие функции приобрели массовые обыденные, институциональные формы (массовая школа, а потом и средства массовой коммуникации).

На советскую, фантомную интеллигенцию (согласно «треугольной» мыслительной схеме) возлагалась функция привнесения более цивилизованных форм в отношения «власть – народ», хотя, скорее всего, достигалась лишь видимость цивилизованности, притом в интересах власти. «Треугольник» никогда не был равносторонним: во все периоды отечественная интеллигенция, служилая и оппозиционная, оказывалась близкой власти, зависимой от нее и заинтересованной в том, чтобы с помощью хамской и нецивилизованной власти защититься от еще более хамской толпы. Знаменитая фраза М. Гершензона (из «Вех») о том, что «мы», интеллигенты, вынуждены быть благодарны власти за то, что она с помощью своих штыков ограждает нас от народа, сохранила свое значение и в последующие времена.

Сейчас, по понятным причинам, много тревожного говорят о политическом популизме, одна из сторон которого всегда и везде состоит в том, чтобы натравить разъяренную толпу на интеллигентные группы, на институты цивилизации. Этот популизм был присущ советской, большевистской политике и идеологии во все ее времена – и в начале 30-х, когда провозглашалось общее наступление на «чуждые» элементы, и позже, в годы более селективных репрессий и поощрения «полезной» образованной прослойки. В советском варианте насилие «от имени народа» неизменно служило прикрытием насилия над народом.