Она не переставала изумляться тому, какие же в СССР живут непуганые идиоты. Да она и сама такая. Интеллигентское сопливое воспитание. Ее учили жить для других. На Западе, даже в занюханной, почти социалистической Италии, никто не живет для других, кроме католических монахинь. Для себя, все для себя. Других только используют.

Разочаровалась она и в театре. Как–то пошли с Фелишией и ее друзьями в Ла — Скала. Фасад, как у курятника, Младосибирский Оперный гораздо помпезнее. Давали «Риголетто». Катерина приготовилась страдать. Опера оказалась черной комедией про мафию. Герцог — крестный отец. Наемный убийца Спарафучиле — строго одетый деловой человек, все время записывающий что–то в блокнот. Джильда одета от Гуччи. В конечной сцене ее, умирающую, выносят в черном полиэтиленовом мешке, какими пользуется полиция. Все ложь, все какое–то стыдное кривляние.

Ни в Ла Скала, ни в Пикколо Театро она больше не ходила. Предпочитала рестораны, ночные клубы, показы мод. Деньги и секс — это настоящее, к этому сводится любое искусство и любое чувство.

Домой возвращаться не хотелось, но пришлось. Кончилась виза. Думала, все сделает за недельку–две. Но оказалось, что нужно оформить выездные документы нового образца, а с этим младосибирский ОВИР тянул и тянул, потому что девка–мисс набила за границей кошелек миллионами, а поделиться не соображает.

За год ее отсутствия привычная жизнь рухнула, осыпалась и погребла под собой многих, в том числе и родителей. Мамин исследовательский институт посокращали–посокращали, да и закрыли вовсе. Папа пробавлялся свадьбами — цирк закрылся, филармония задерживала зарплату. Да и свадеб почти не было — все откладывали женитьбу и рождение детей до лучших времен. Родители постарели, растерялись. Прекратились дружеские посиделки и задушевные разговоры. Забылись радость гласности, торжество подавления путча, триумф честного Ельцина. Все, за что рвали глотки на кухнях и митингах, обратилось кошмаром.

Катя поняла, что теперь она должна принимать решения, и приступила к действиям. Для начала поехала в институт, забрала документы и взяла академическую справку — пригодится для продолжения образования. Но это она отложила на неопределенный срок. Сейчас Эйнштейном быть невыгодно. Барби зарабатывает гораздо больше. Когда–нибудь потом, когда поседеют власы и обвиснут ланиты, она, возможно, еще доучится на Эйнштейна. А пока она — Барби. Настоящая Барби. Настоящая!

В Милане, гуляя по торговому центру La Rinascente, она как–то зашла в игрушечный магазин и купила эту куклу.

Квартира Фелишии, в которой жила Катерина, располагалась на улице Марио Пики, на задворках Новой Академии Искусств. Ближайший к дому салон тату находился улицы через две, на Виа Евангелиста Торричелли.

Мастер художественной татуировки Дино Паолино, томный итальянский юноша, словно сошедший с полотен Караваджо, как увидел Катерину, потерял дар речи. Хотя, казалось бы, в этом городе–улье манекенного искусства мог бы уже и насмотреться. Немалых трудов Катерине стоило объяснить мастеру наколок, что от него требуется перенести клеймо с кукольной шейки на ее, Катеринину. Он развернул перед ней целый каталог бабочек, стрекозок, ангелочков и прочей летучей живности. Но Катерина упорно стучала ногтем в невыразительный торговый знак «чего–то–там–ентертеймент», коим была проштампована шея куколки.

— Если вы, синьорина, решили себя изуродовать — пожалуйста. Я только хочу предложить, чтобы это уродство было видно только в ультрафиолетовом свете. Есть такие краски.

Катерина подумала, что это даже забавно. И ретушерам с ее фотографиями будет меньше возни. Дино принялся за работу, а когда закончил, проводил ее до дома. Они продолжили вечер в постели, несмотря на то, что шея у Катерины горела.

Здесь, в Младосибирске, ни у кого не было ультрафиолетовой лампы. И не было Дино, который так влюбился, что носил ей продукты из лавки, готовил неаполитанские пиццы и натирал паркет.

Когда до нее дошло, чего ждут в ОВИРе, она обозлилась и нашла гениальное решение проблемы. Семейство Левитиных собиралось подавать документы на выезд в Израиль, а у Израиля с Италией безвизовый режим. К тому же, в Израиле Мишка, первая, незабытая любовь.

Свадебное платье от Валентино ей привез Дино. Костюм жениха прибыл из Москвы, но тоже был от кутюр. Вместе с Дино явились несколько журналистов миланской желтой прессы. Еще бы! Катя — Клон выходит замуж! В местных журналистах тоже дефицита не было. «Сибирская принцесса выбала школьного друга». «Как жениться на двойнике Фурдак». «После успеха на подиумах Милана королева красоты возвращается к любимому».

На тщательно спланированном банкете гости рассаживались строго в соответствии с именными табличками. Родители невесты сидели рядом с дирижером популярного джазового оркестра, которого для безработного саксофониста Порохова притащил из Москвы Степан Орлов. К старшим Левитиным подсадили инспектора таможни. Среди всего этого великолепия зияли пустотой два места. Таблички у пустых тарелок гласили: «Таисия Фрид» и «Роман Лазарский». Но после второго тоста вышколенные официанты унесли стулья и приборы, убрали таблички, пустота заполнилась и больше не бросалась в глаза.

Тая, конечно, хотела пойти на свадьбу. Но Роман отрезал: «Не наш уровень».

Дело было не в уровне, а в том, что Роман не хотел встречаться с Орловым. Не мог он забыть, как гипюровый продюсер попер его, Лазарского, из собственного кабинета. Обида не шла у него с души. Впрочем, она забылась, когда Лазарский вернулся в Москву, бросив почти готовую постановку «Мастера и Маргариты».

На первой же тусовке Роман со Степаном пришли к согласию, и нашли точки соприкосновения. Могущественный отец Лазарского все еще руководил творческим обьединением на Мосфильме. Когда чудом открылась вакансия в Госкино, папа сделал невозможное — уткнул сына в теплое место.

Наступил Йом Кипур. День, когда евреи постятся, не носят кожаной обуви, не нюхают благовоний и проводят время в молитве. В этот день не ездят машины, не работают радио и телевидение, и невозможно получить наличные в банковском автомате. Луна уже приобрела выпуклые формы, она уже беременна праздником Суккот, который наступит в полнолуние, как и полагается большому еврейскому празднику. А именно — четырнадцатого дня месяца тишрея. Воздух чист без автомобильных выхлопов, место машин на улицах занимают велосипедисты. Мы с Бонни выходим на прогулку. Поститься мы не постимся, но я вышагиваю в резиновых сабо, а Бонни — босиком. Нюхаем мы друг друга, что не назовешь благовонием даже с натяжкой. Навстречу нам идет Булгаковед. Он тоже в резиновых шлепанцах, в белых штанах и рубахе и белой же ермолке. Чистый ангел!

Я решаюсь с ним заговорить. Мол, простите, подслушал вашу статью, или что вы там диктовали. Интересуюсь данным вопросом. Он называет мне адрес и приглашает в гости завтра вечером, на исходе Судного Дня.

Мы с Бонни идем на пустырь, туда, где высится шестерка вашингтонских пальм. Здесь я, наконец, понимаю Дедамоню и Бабариву. Здесь небо выше, а звезды ближе. Здесь даже ночью чувствуешь ушедшее солнце. Здесь щебечут птицы и стрекочут цикады. Здесь Бонни носится, радостный, сорвавшись с поводка.

Здесь я понимаю, как буду рисовать псевдофильм «Мастер и Маргарита».

На исходе Судного Дня я отправился к Булгаковеду в гости, как договаривались накануне. Они с женой разговлялись после суточного поста, на столе был куриный бульон с клецками, курица и картофельная запеканка. Талила меня, конечно, разбаловала своей готовкой, но жена Булгаковеда тоже молодец. Отужинали, и хозяин пригласил меня на балкон, увитый виноградом. Я принялся бормотать, что перечитывал роман много раз, и всякий раз смысл ускользал от меня. Нет, конечно, я понял противопоставление власти Воланда и Советской власти. Смеялся над проделками Бегемота с Коровьевым и почти плакал над ершалаимскими главами. Восхищался Маргаритой и ее любовью. Короче, как все. Но каждый раз закрывал книгу с ощущением того, что мне не открылось что–то главное. Булгаковед выслушал мой лепет, и спрашивает: