— Пойдём в дом.

Тая ничего не объяснила толком, только сказала, что у неё были неприятности средней тяжести, которые уже закончились.

Тихая, тёплая, последняя неделя лета прошла счастливо. О прошедших своих неприятностях, как Мишка ни допытывался, Тая молчала.

Осенняя мокрая тревога закрыла ставнями окна дачных домиков, загнала в зимние депо бочки с квасом и пивом, наполнила деревню печным дымом, а город — возвратившимися с каникул школьниками. Начался десятый выпускной класс.

Мишка привык к полупустой квартире, ждал, волнуясь, переезда и всё никак не мог дождаться.

Перемены произошли не только в обстановке дома. Мама бросила работу. Варвара Кимовна Пак приходила к ней ежедневно. Мишка, возвращаясь из школы, замечал в прихожей её крошечные туфли, ботики, а когда выпал снег — дутые финские валенки, купленные на барахолке взамен прежних, обычных. Не исключено, что этакую роскошь гражданка Пак позволила себе с выплаченных мамой гонораров.

Продали дачу. Мишке объяснили, что надо платить взнос за новую квартиру. Купила её Галина Петровна для женатого сына. Увидев Галину Петровну в городской квартире посреди зимы, Мишка даже не сразу узнал её. То ли зимний городской её образ столь разительно отличался от летнего дачного, то ли мозг на зиму вычищал её из списков.

Мама угощала Галину Петровну на кухне чаем, в их разговоре преобладало слово «прирезать». Мишка было испугался, но речь шла всего лишь о том, что правление дачного кооператива не разрешает прирезать их участок к участку Галины Петровны.

Бабарива и Дедамоня перестали ссориться. Речи кухонной радиоточки почти уже не отличались от крамольных речей «Спидолы», и Бабарива признала своё поражение в идеологической борьбе.

Папа неожиданно начал выдавать сыну на карманные расходы по двести рублей в месяц, сопровождая каждую выдачу словами: «Гуляй, сынок!».

Мишку, конечно, настораживала и пустота квартиры, и мамина безработица, и папина щедрость, и продажа дачи, которая со щедростью никак не вязалась, — но он не задумывался обо всём этом. Он жил двумя надвигающимися событиями: грядущим отцовством и выпускными экзаменами.

Двумя парами колес время въехало в восемьдесят восьмой год. Тая уже не играла в театре, но неизменно приходила на репетиции драмкружка в клетчатом беременном платье с накрахмаленным отложным воротничком. Мишке с трудом удавалась роль мальчишки–школьника, равнодушного к разбухшему животу руководительницы кружка. Провожая ее до дома, он ловил теперь такси. Привозил ей с базара самые лучшие продукты, на это уходили деньги, полученные от отца.

Впрочем, деньги у Таи были. В Таиланде Мишка натыкался то на сторублевку, заложенную в книгу, то на сберкнижку, валяющуюся на телефонном столике. Он ни о чем не спрашивал, понимая, что она взрослая женщина и у нее, конечно, должны быть средства.

В мокром бледном апреле Тая родила девочку. Мишка ходил в роддом, передавал фрукты и записки, называясь братом роженицы — спасибо фамилии. Каждый день топтался с папашами внизу. Однажды заметил в подоконной мужской группе Лазарского, выделяющегося шейным платком и замшевым кепи среди мохеровых шарфов и замусоленных шляп.

Домой мать и дитя привезла театральная машина. Несколько первых дней Мишке было заказано приходить в Таиланд — там царила труппа с подарками, советами, вином и закуской. Он увидел дочь, когда той исполнилось две недели. Взял на руки маленького нового человечка, вдохнул самый чудесный на свете запах родного ребенка.

Мишка почти поселился в Таиланде. Он стирал и гладил, купал и укачивал. Родители почему–то смотрели на его отлучки сквозь пальцы. Однажды Бабарива подозрительно покосилась на него, когда он по инерции догладил оставленный ею на доске пододеяльник. Но родители верили, что он готовится к экзаменам. Впрочем, он готовился. По ночам решал задачи по математике, химии, физике. Днем они с Таей выкатывали коляску в зазеленевший уже сад. Мишка готовился к литературе. Малышка спала. Таёза сворачивася клубком на разогретых досках. Пили чай. Тая говорила:

— Мишик, это все тебе надо будет вспомнить, когда спросишь себя: «А был ли я, черт меня побери, счастлив?».

Мишка, сам себе удивляясь, все предметы сдал на пятерки. После заключительного экзамена Катерина затеяла маленькую вечеринку только для своих. Пригласила, конечно, и Таю, а та предложила собраться у нее, чтобы не таскать по городу грудного ребенка.

Чертог Таиланда блистал огнями елочных гирлянд, набранных Борькой по соседям. Дядя Володя Порохов достал шампанского, Катерина испекла торт. Напившись, наевшись и натанцевавшись, выпускники извлекли из колыбели ребенка. От Катерины не укрылось, что Мишка прекрасно управляется с младенцем. Дождавшись своей очереди взять девочку на руки, она спросила:

— Тая, а как ее зовут?

— Пока никак… Мы… Я называю ее просто Доча.

Тая переглянулась с Мишкой, и это тоже не ускользнуло от внимания Катерины.

— А давайте мы ее сейчас и назовем все вместе, а?

— Катерина, угомонись! — цыкнул Борька.

— Я могу подарить ей половину своего имени — Рина!

— Что это за имя такое — Рина? Рина Зеленая? — возмутился Борька.

— А что, замечательное имя! — неожиданно согласилась Тая — Мне нравится.

Выпили за имянаречение и пошли ловить такси. Мишка нехотя ушел. Остался Борька — снимать гирлянды.

Ни такси, ни просто попутных машин на улицах уже не было. Мишка с Катериной хотели даже вернуться в Таиланд, но к тому моменту они уже покинули опасный Таин район и вышли в хорошо охраняемый центр, к собору, штабу, магазину «Березка». Сначала говорили про поступление в институт, потом разговор заткнулся. У штаба опять что–то мели — на этот раз тополиный пух.

— Мишенька, я люблю тебя. — внезапно остановилась Катерина.

Мишка, который в это время прикидывал, не застанет ли он в Таиланде Борю с его цветомузыкой, если, проводив Катерину, вернется туда, пропустил ее реплику мимо ушей.

— Прости, что?

— Я тебя люблю — неуверенно повторила Катерина.

— Кать, ты что? Мы же друзья…

— Миша, мы друзья, и я тебя люблю. Если тебе это не нравится, то считай, что ты этого не слышал.

— Катя, я слышал. Но… Ты, теперь такая… Почему я? Такое недоразумение…

— Какое же ты недоразумение? Ты — гений! Мой папа говорит, что такие режиссеры, как ты, рождаются раз в столетие, а ведь ты еще так молод и нигде не учился. Но, конечно, я не за это тебя полюбила.

— А за что?

— Непонятно, за что. Просто полюбила, и все.

— Катенька, прости меня. Любой на моем месте был бы счастлив и бросил все ради тебя. Но я занят, и ты себе даже не представляешь, насколько это серьезно.

— Рина — это твоя дочь?

— Да. — признался он с облегчением и гордостью.

— Я так и знала. А твоя актрисуля не боится, что ее посадят?

— Катя, замолчи сейчас же. И молчи, пожалуйста, до самого дома. И можешь считать, что мы больше не друзья.

— Замечательно! — в голосе Катерины звенела истеричная слеза. Можешь меня дальше не провожать. Сама как–нибудь доберусь!

И она побежала по улицам, а Мишка догнал ее, и они побежали вместе, и уже в подьезде, на лестничном пролете, она опять остановилась, поймала его в объятия и поцеловала.

— Вот теперь мы больше не друзья. — заключила Катерина и скрылась за дверью квартиры.

Раздумывая об этом вовсе не противном поцелуе, и о том, как теперь смотреть Катерине в глаза, и о том, как сказать родителям про Таю и Рину, и о том, как же все–таки исхитриться стать режиссером, Мишка брел домой.