Та–ли–ла: кончик языка отталкивается от зубов, чтобы совершить путь в три шажка вниз по небу. Та. Ли. Ла.

Она, конечно, не нимфетка. Нимфа.

Скоро отсохнет моя правая рука…

Вот и истекли сроки всех ультиматумов. Америка бомбит Ирак. По телевизору велели примерить противогазы. Мы примерили. Очень смешно.

В университете отменили все лекции. Ломброзо закрыл офис.

Переждать войну у родителей мы наотрез отказались. Сонька с Полотовым — потому что не в силах оторваться друг от друга. Я — потому что хочу во время войны поработать над усовершенствованием своего метода. Монохромная съемка при резком освещении не всегда уместна. Кроме того, я не хочу удаляться от загадочной Талилы. Ключ от офиса я взял у Соньки и скопировал в мастерской.

Весь день готовили герметично закрытую комнату, в соответствии с распоряжениями Службы Тыла. То есть — заклеили окно в Сонькиной спальне полиэтиленовой пленкой. Под такой пленкой Бабарива на даче выращивала помидоры.

Едва мы уснули, началось. Завыли сирены, мы бросились к Соньке. Вернее, это я бросился — Вадька уже был на месте. Кое–как натянули противогазы, и тут выяснилось, что забыли принести мокрую тряпку, чтобы закрыть щель под дверью. Я, как был, в противогазе, бросился за ведром и тряпкой. Пока я наливал воду, раздалось несколько взрывов. Потом еще один, наш дом тряхнуло. Из окна кухни вылетело стекло. Закрылись мы в комнате, тряпку мокрую под дверь положили. Сидим. Радио нет — отнесли в бомбоубежище. Телевизор в гостиной. Полотов пытается поцеловать Соньку. Оба в противогазах.

Решили сидеть, пока не дадут сигнал отбоя. Говорить в противогазах не очень–то удобно. Получается какой–то бубнёж. Тут зазвонил телефон. Его мы тоже забыли принести, хоть он и беспроводной. Что делать? Идти за телефоном по зараженной газами квартире? Решили не рисковать.

Короче, плохо нас учили гражданской обороне.

Когда дали отбой, сбегали в бомбоубежище за радио и в гостиную за телефоном. В бомбоубежище сидел старший по подъезду и раскладывал пасьянс. Он и нас туда звал. Сказал, что Саддам не посмеет кинуть в нас химическую боеголовку. Но мы в бомбоубежище не пошли, а легли спать втроем в Сонькиной кровати. Полотов, собственник, лег посерединке. Он обнялся с Сонькой, а я — с противогазом.

Через пару часов опять завыло. Но радио уже было с нами. Пресс–секретарь армии, Нахман Шай, разговаривал с народом. Сначала сказал, что надо оставаться в противогазах. Потом посоветовал всем успокоиться и попить водички. В противогазе, что ли, ее пить?

Утром по улице прошла бригада стекольщиков. Еще ходили оценщики ущерба, но мы в них не нуждаемся. Подумаешь, окно вылетело. Новые стекла мы тут же заклеили крест накрест, как в фильмах про войну. Потом чета Полотовых завалилась спать. А я пошел прогуляться.

Все вокруг закрыто — город на чрезвычайном положении. Мирное население просят не покидать свои дома. Сказали, что ближе к вечеру откроют магазины, чтобы граждане запаслись провизией.

Пустой город принадлежит кошкам. Кошки здесь худые, мелкоголовые, вовсе не хорошенькие. Наверное, они остались еще от египтян. Машин почти нет. Воздух чистый, как в Йом Кипур. Пахнет морем. Я подхожу к дому Талилы. Ее окна, слава богу, целы.

Две вещи происходят со мной: непонятная война и непонятная любовь.

Ну вот, все уже привыкли к чрезвычайному положению. Город понемногу ожил. Все ходят по улицам, ездят в автобусе, сидят в кафе, неся на бедре картонную коробку с противогазом. Коробки эти покрылись надписями и наклейками. У Сони красуются вырезанные из газеты Саддам, Горбачев и пресс–атташе армии Нахман Шай. Полотов наклеил себе вырезанную из старого «Огонька» «Гернику» Пикассо. Я из того же «Огонька» вырезал плакат «Родина–мать зовет».

Спим мы втроем. Воду в ведре меняем раз в сутки. (Не считая одного случая, когда тревога затянулась, и Вадька туда пописал.) Все родители очень за нас переживают. Даже Натик звал переехать к Ломброзо, но мы отказались. Сам Ломброзо с беременной женой уехал в Италию. В его замке царит теперь скрипачка. Натику она надоела, но он, видите ли, не может бросить ее в военное время.

Я сжалился над Катериной и написал ей письмо. Понимаю, что из–за этой войны она на самом деле за меня волнуется. Письмо Тае у меня никак не выходит — правая рука отказывает.

Я погрузился в работу — у меня же есть ключ от офиса. Оказалось, что не все конторы в нашем здании закрыты. Работает банк. Открыто адвокатское бюро «Ротштейн и Гольдштейн». Сидит у входа охранник с пистолетом. Натирают полы уборщицы, забросив противогаз на ягодицы.

В конторе окна не загерметизированы. По крайней мере, сегодня я открыл окно. Талилы на кухне не было. В обеденный перерыв я вижу ее в наших коридорах. Очевидно, у адвокатов и банковских служащих аппетит не может отбить даже Саддам Хуссейн.

Днем обстрелов, как правило, не бывает. Cегодня, как раз в обед, завыло. Я бросился в бомбоубежище. Но сначала запомнил все файлы на компьютере — от попадания может выбить свет и тогда вся работа насмарку. Я бежал вниз по лестнице, когда прозвучали два довольно близких бума. Бункер уже закрыли, задраили герметичную дверь — я опоздал. Но не только я. В железную дверь о семи замках, рыдая, билась Талила. Упаковки с обедами валялись вокруг — печеная форель плавала в чечевичном супе, неподалеку высился лес фаршированных артишоков. Истерика — понял я. Где–то совсем рядом грянул взрыв.

Я подошел к ней, попробовал успокоить. Но, похоже, она решила разбиться насмерть об эту проклятую дверь. И разбилась бы, если бы не я.

Когда дали отбой, мы все еще целовались. Никогда не было у меня такого поцелуя и не будет. Думаю, от этого поцелуя Саддам должен вывести войска из Кувейта и зачехлить свои ракетные установки, Горби должен развалить СССР и уйти писать мемуары. Арафат должен удавиться на своей куфии в палестинскую клеточку.

Мы удрали оттуда, не дожидаясь, пока из бункера вырвутся голодные адвокаты.

У нее дома пахло чабрецом, укропом и горьким миндалем. Постель отдавала лавандой. После ускользающей Таи, с которой никогда не уверен, что она — это и на самом деле она, Талила казалась непреходящей константой, вечностью. Будто сначала была Талила, а уж вокруг нее создали остальную Вселенную.

Потом она кормила меня обедом. Божественным обедом… Я даже не спрашивал, что это за блюда. Не хотелось называть вещи своими именами.

— Спасибо, что помог мне, — сказала она, — Я ведь из Кирьят — Шмона. Ну, ты понимаешь.

— Не понимаю, — говорю.

— А, ну да. Ты ведь тут недавно. Кирьят — Шмона — это город такой на северной границе. Он все время подвергается обстрелам с ливанской территории. Все детство они меня забрасывали «катюшами». Я лучше помню интерьер бомбоубежища, чем нашей детской. Поэтому, сразу после армии я поселилась тут, в Тель — Авиве. И на тебе — опять.

— А почему ты сейчас не уедешь домой, — спрашиваю, — Там ведь спокойно.

— Не могу. Я тут связана обязательствами.

— В смысле — обедами?

— Да нет, это другое. Я тебе потом расскажу.

— Расскажи, пожалуйста, сейчас. Меня и так все пугают неприятностями, связанными с тобой.

— Какими неприятностями?

— Не знаю. Все говорят. Ты мне давно нравишься, но мне все твердят про неприятности, вот я и держался на расстоянии.

— Хорошо, я расскажу. Обычно я не рассказываю, пока не уверена. Но ты мне помог. И ты мне тоже нравишься.

И она мне рассказала. Когда она переехала в Тель — Авив, подрабатывала, где только могла. Выводила чужих собачек, мыла окна, заправляла бензобаки. Наконец, ей подвернулась работа официантки в зале торжеств.