Не могу я ей простить ни Ротштейна, ни Гольдштейна.

Псевдофильмы занимают очень много компьютерного места. На флоппи–диск они не влезают. С работы их не унести. Если Ломброзо меня выставит, я останусь не только без псевдофильмов, но и без своих программ, которые я разработал, чтобы их делать и озвучивать. Я озвучиваю их своим голосом, а потом меняю тембр, хоть на женский или детский. Это оказалось даже легче, чем рисовать изображение.

Что касается изображения, я уже научился его довольно достоверно раскрашивать.

Еще я записался на курсы геометрической оптики, без этого, чувствую, уже никуда. Картинка без аберраций мертва, а придумывать их самому тяжело.

Получил от Катерины ответ на письмо. Слава Богу, ни одного признания в любви. Пишет, что беспокоится за нас из–за бомбежек. Про Таю ни слова.

А я даже рад.

— Итак, победительницей конкурса Мисс Младосибирск‑92! Обьявляется!

Катерина, в левой руке которой потела узкая ладошка Лариски Черняевой, а в правой — дрожала мощная длань Ядвиги Ржечицкой, была абсолютно спокойна. Режиссер действа строго–настрого велел финальной тройке взяться за руки как водится на заморских конкурсах, и она, одна–единственная вспомнив об этом, схватила лапки товарок по несчастью.

— Екатерина Порохова, студентка Младосибирского Государственного Университета!

Одновременно с этой вестью в Катеринин мозг вонзились два болевых сигнала — от щипка тыльной стороны ладони левой руки и от сжатия неимоверной силы руки правой. Боль от сжатия усиливалась еще и тем, что на среднем пальце королевы красоты было надето кольцо. Прокляв все на свете, Катерина улыбнулась, поприветствовала публику, изящно наклонилась, чтобы надели ленту и корону, еще раз поприветствовала. Приняла ключи от машины. Возле нее замелькали мэр, телевидение, какой–то хмырь в розовой кружевной сорочке, потный фотограф в отяжеленном разной фотографической всячиной жилете. Потом все отправились на фуршет, накрытый тут же, в театральном фойе. Там сверкали шампанским фужеры, красовались бутерброды с икрой и семгой, били по глазам декольте, украшенные поддельными блестяшками и мужские животы, на которых не висели, а лежали галстуки. Из двери репетиционного зала выскользнула стайка актеров. Среди них была и Таисия Фрид. Актеры, с трудом скрывая раздражение, пробивали себе путь по свободному от столов краю фойе. Катерина, разбрызгивая улыбки, направилась сквозь жующих навстречу Таисии. Она и сама не могла ответить себе, зачем делает это — чтобы спросить, как здоровье Таи и Риночки, или чтобы в короне королевы красоты отпраздновать женскую победу над Таей без косметики и в сером свитере.

— Тая! Подожди. — воскликнула она, когда расстояние позволило Тае услышать ее.

— Привет, Катя. — остановившись, произнесла Тая обычным тоном руководительницы драмкружка. — Поздравляю. — она перевела взгляд на корону.

— Спасибо. Как ты? Мишка пишет?

Тут к ним подскочил кружевной хмырь, и сказал, что он просит прощения, но у него через два часа самолет, а ему срочно необходимо провести переговоры с госпожой Пороховой. Кружевной схватил Катю за локоть и повлек в кабинет главрежа. Вопрос о Мишке повис в воздухе.

Мишка писал. Почтальон, следуя Таиным указаниям, запихивал эти иностранные письма не в почтовый ящик, а под дверь Таиланда, в холодные сени. И еще прутиком проталкивал их поглубже. Тая приходила раз в месяц, прочитывала все письма скопом. Мишка писал, что придется подождать, пока он не обоснуется, не встанет на ноги и не обретет собственный угол, куда можно было бы привезти их с Риночкой, самых родных и любимых.

Тая складывала его письма в коробку из–под австрийских сапог, к пачке Мишкиных фотографий в выпускном костюме. Перебирала все это, плакала. Потом вытирала пыль, мыла пол, и уезжала домой, в четырехкомнатную благоустроенную квартиру главного режиссера драмтеатра, господина Лазарского. Там она уже почти два года играла роль жены, а в Таиланд приезжала, как на могилу своей дурацкой любви к юнцу Фриду. Лазарский признал дочь своей, и беспрестанно надоедал Тае требованием пойти в ЗАГС и переписать ребенка на его фамилию, но Тая все тянула и надеялась, что он об этом забудет.

А он мог бы уже и забыть — забот хватало и без Риночкиной метрики. Театр понемногу разваливался. Последние недели на сцене и в репетиционных залах мелькали голые ноги соискательниц титула, да пластмассовые бусы режиссера–постановщика.

Лазарский из окна, выходящего в фойе, видел, как актеры проходят мимо новых русских животов и столов со снедью. Видел он, и как его жену окликнула новоиспеченная королева. Видел и типа в гипюровой рубахе а-ля Евтушенко, ухватившего мисс за локоток и повлекшего за собой. Через минуту тип без стука вошел в кабинет и попросил господина Лазарского спуститься в фойе.

Кружевной–гипюровый усадил Катерину в кресло для посетителей, затараторил, расхаживая по кабинету.

— Слушайте, Катенька. У меня нет времени. Меня зовут Степан Орлов. Я — продюсер. Я предлагаю вам контракт. Это не просто шоу двойников. Это — эксклюзив. Выступления в Москве и Ленинграде с самой Фелишией Фурдак. Встреча со зрителями, дефиле, интервью. Ваша роль — в дефиле. Сначала будете выходить с Фурдак по очереди, потом вместе. Неделю поучитесь ходить, как она. Гонорар в долларах. Вот их число.

Орлов взял с режиссерского стола листок и ручку, написал сумму и протянул Катерине.

Катерина посмотрела на число, длинное, как слово.

— Дайте мне копию договора, я должна ознакомиться.

— О, ваш ум соответствует вашей красоте! То есть, наоборот, не соответствует. Что ж. Вот контракт. Подпишете — вышлете мне копию через факсимиле.

«Точно Лиходеев свою подпись в «Варьете» из Ялты» — подумала Катерина.

Отличить Фурдак от Пороховой можно было только по зубам. Фурдак улыбалась белоснежными наклейками из металлокерамики, а Катерина — своими родными зубами, цвет которых отличался от снега на несколько тонов.

Фурдак почему–то полюбила Катерину. Может быть, потому что Катерина говорила по–английски и была воспитана, а Фурдак ожидала от русской совсем другого. А может, это была любовь Нарцисса к своему отражению с желтыми зубами.

После первого выступления, когда выяснилось, что Фурдак поселили в апартаменты, переименованные из «брони ЦК» в «президентский люкс», а Пороховой достался гораздо более скромный номер, Фелишиа настояла на том, чтобы Порохову перевели к ней, во вторую спальню.

— Я всегда знала, что существуют параллельные миры — сказала Фелишиа, отхлебнув шампанского, когда обе феи уселись с ногами на диван в гостиной.

— Параллельные не пересекаются, — отвечала Катерина, — мы живем с тобой в одном мире. Просто в этом мире лекала иногда повторяются. Впрочем, это уже описано в литературе.

— «Принц и Нищий»?

— Да. И еще Набоков. «Отчаяние».

— Не читала.

Наполнили бокалы. Выпили.

— И все–таки, я, ты уж прости меня, не могу понять одну вещь. — с трудом выговаривала по–английски Катя, когда вторая бутылка шампанского опустела, — Вот, скажем, Альберт Эйнштейн с двойником — понимаю. Че Гевара с двойником — понимаю. Мэрил Стрип или там Алла Пугачева с двойником — понимаю. А Фелишиа Фурдак с двойником — не понимаю. Какая между нами разница? Ты что — Эйнштейн?

— Из нас двоих скорее ты — Эйнштейн.

— Ну, скажи, какая разница между двумя куклами Барби? Не считая наклепок на зубах?

— Куклы Барби, кстати, бывают настоящие и поддельные. У настоящих на шее под волосами — фирменное клеймо.

— Я не про Барби вообще–то, а про нас.

— А я — про Барби.

После заключительного выступления Катерину задержал Степан Орлов и предложил проехать с ним к одному очень влиятельному лицу, которое так впечатлилось показом мод, что захотело пригласить одну из девушек к себе. И, ясное дело, выбрал Екатерину, потому что она умеет говорить по–русски.